Должно было пройти еще полгода, чтобы уже в Херсоне 7 мая 1793 г. в письме к П. И. Турчанинову, уже бывшему год как статс-секретарем по военным делам, Суворов написал не без сердца, но уже спокойнее:
«Так добрые люди не делают, вы играете вашим словом, я ему верю; вы пускаете плащ по всякому ветру, ведая, что оне не постоянны
[1133] <…> Г[рафов] П[латона] Александровича] и Н[иколая] И[вановича]
[1134] какое на меня подозрение тщетно по моей честности, я больше всех желаю им светских возвышениев, в их приобретениях никому не мешаю. Самому себе ничего не хочу, и, что вы меня освещали Г[енерал]-Адъ[ютантом], это поздно. А нечто следовало после Измаила, от которого времени жребие мое – во тьме сидящий…»
[1135]
Здесь же пишет Суворов о своем изменении по отношению к памяти о Потемкине:
«О Пасхе: я кланялся мощам той особы, которая, отнюдь не касаясь протчего, находила во мне свойственнее мне достоинства…»
[1136]
Истина начнет перед ним раскрываться к 29 июля 1793 г. В письме к Д. И. Хвостову наконец-то появляется весьма знаменательная строчка:
«Г[раф] Н[иколай] И[ванович] уже не в числе приятелей, но в злодеях…»
[1137]
И наконец, накануне нового стремительного карьерного взлета в письме от 21 июля 1794 г. из Немирова Суворов подводит итог своим трехлетним мукам:
«Возвышающийся ослабевает возвышенных понижением. Понизя, не дает им возрасти, ничтожит их дарования. Факционный
[1138] тогда лишь согласен с патриотом, когда личная нужность его к тому побуждает. Иначе они всегда в несмежной параллели. Фортуна вертит щастьем, как колесо спицами и…
Долго ли мне не войти в мою сферу? В непрестанной мечте: паки я не в Польше, там бы я в сорок дней кончил. Здесь войны отнюдь нет <…>
Г[вардии] подполковник к попрежде, Г[енерал]-Адъ[ю]т[ант] попосле в докладе по Изм[аил]у К[нязя] Г[ригория] А[лександрович]а. И сего я лишен»
[1139].
Ему наконец-то стало известно представление Потемкина, поданное в марте 1791 г. императрице. Но после драки, длившейся три года, кулаками не машут. Остается только философствовать и ждать перемены вращения колеса фортуны.
Глава пятнадцатая
Годы тягот и треволнений
Но что же произошло в эти три тяжких года? Первые полтора года провел герой наш в русской Финляндии. Напомним, что с 1743 г. по Абоскому мирному договору юго-восточная часть Финляндии отошла Российской империи. Именно здесь в 1788–1790 гг. шла очередная – третья за XVIII в. – война между Швецией и Россией. Теперь же весной 1791 г. в условиях угрозы войны с Англией и Пруссией инспекция Суворовым этих рубежей должна была продемонстрировать Густаву III, что лучше всего ему не нарушать недавно заключенный мир в угоду Лондону и Берлину. Таким образом, было бы легковесно и однобоко думать, что высылка полководца на финляндские рубежи преследовала только цель не допустить его на празднество в Таврическом дворце.
Отъезд должен был принести ему минутное облегчение: он покидал атмосферу, которую сам очень образно описал:
«Здесь по утру мне тошно, в вечеру голова болит! Перемена климата и жизни. Здесь язык и обращения мне незнакомы – могу в них ошибаться.
Поэтому расположение мое неодинаково: скука или удовольствие. По кратковременности мне неколи, поздно, охоты нет учиться, чему доселе не научился.
Это все к поступкам, не к службе! Глупость или яд не хочет то различать…»
[1140]
Итак, он покинул Петербург и оказался в совсем другой среде: здесь не было ровных мостовых и фальшивых улыбок, здесь надо было преодолевать сопротивление природы:
«К всенижайшему приложению добавлю. Здесь снег, грязь, озера со льдом, проезд тяжел и не везде; против желания поспешить неможно…»
[1141]
Так писал генерал наш П. И. Турчанинову из Нейшлота 2 мая 1791 г. Этот небольшой финско-шведский городок на берегу озера Сайма – почти край русских владений на севере региона. Как видно, письмо написано рано утром перед отъездом, ибо в тот же день Суворов уже в Кексгольме
[1142], на северо-западе побережья Ладоги. Отсюда пишет он донесение о состоянии Нейшлотской и Кексгольмской крепостей. Положение в Кексгольме посредственное: не хватает трети штатных орудий, а годных лафетов вообще половина; артиллеристов, годных к службе, десять из наличных тридцати, а по списку должно быть семьдесят; сено, хранящееся в скирдах, наполовину сгнило, то же и с провиантом. Но «впрочем крепость к обороне исправна»
[1143]. В Нейшлоте те же беды, кроме того, он пострадал от шведских атак в последнюю войну, но если приложить усилия и деньги, 100 000 рублей, то за три года станет он лучше прежнего.
«Буде же починить наскоро к обороне, то может 1 баталион кончить в месяц»
[1144].
Так пишет он 4 мая уже из Вильманстранда, стоящего на южном берегу озера Сайма и являющегося важным опорным пунктом. Здесь положение более отрадное, но и он пострадал от войны, для исправления крепости требуется 6000 рублей и 1000 рабочих, которые «могут кончить в месяц»
[1145]. Через шесть дней, 10 мая, уже из Фридрихсгама на берегу Финского залива шлет Суворов письмо Турчанинову с разбором неудачного для русских войск боя 19 апреля 1790 г. у Пардакоски, когда погиб русский генерал Ангальт-Шаумбургский
[1146]. В тот же день отправляет он и докладную записку о состоянии Фридрихсгама и основные тезисы об организации обороны края
[1147], а 12 мая из Выборга уходит записка о состоянии местной крепости: оно наиболее удовлетворительно, но на исправления и здесь потребно 66 000 рублей, а отпущено лишь 24 000 рублей, и потребности есть в мастеровых, рабочих и подводах
[1148]. Наконец, 15 мая полководец составляет общий план обороны русской Финляндии с описанием функций каждой крепости и оборонительных постов. К последним относит он Нейшлот, Сортавалу, Кексгольм, центральными постами предлагает Вильманстранд и, по обстоятельствам, Давидов. Главными опорными крепостями, «капиталями», считает Выборг и Фридрихсгам, передовые посты предлагает протянуть с севера к Финскому заливу от Пардакоски до Кюменьгорода, намечает места резервов и подвижных корпусов
[1149].
