Январь 1792 г. начался для него указом императрицы о назначении командиром Финляндской дивизии
[1172]. А уже 22 января последовал государынин рескрипт о передаче в его командование Саймской флотилии канонерских лодок:
«…соизволяя, чтобы Вы учинили распоряжения, дабы та флотилия, по наступлении удобного времени, могла производить обыкновенную экзерцицию»
[1173].
И снова, как прежде, пребывала она к нему благосклонной. К экзерциции был он готов еще в августе, когда посреди забот о кирпиче, извести, гвоздях и прочем нашел время написать Турчанинову об обучении солдат:
«Экзерциция, по полковничьей инструкции, 6 недель, по сему закону, буде солдаты иных упражнены, термин ее от предуведомления о войне. 1-е. Марш, натуральной крестьянский шаг отличен от натурального солдатского и не требует фронта; конской взводной забег портит солдатский шаг
[1174]. 2-е. Плутонги для приклада
[1175]. 3-е. Кроме егерей, двушереножный фронт лишен вовсе импульзии, стрельба его хороша за рвом, бруствером, в лесу и за рекою
[1176]. Прежде сего косые ряды были исправны по полк[овничьей] инструкции], не количество – качество!»
[1177]
Но главная забота Суворова, как и в прошлом году, – это строительство. В январе он просит Турчанинова прислать двух каменщиков в Виль-манстранд и о разрешении использовать принадлежащую кабинету Ее Импертоского Величества жесть для покрытия кровель в Нейшлоте
[1178]. В феврале Суворов печется о пополнении артиллерийских припасов для крепостей и флотилии
[1179]. Заботит его даже постройка сараев для укрытия судов Роченсальмской флотилии
[1180]. И снова просит он ассигновать деньги на перевозку извести в Роченсальм
[1181], об отпуске средств на содержание больных
[1182]. Так проходят март и апрель. Генерал напоминает Салтыкову о необходимости отпустить недополученные по сметам деньги на продолжение строительства укреплений
[1183]. В середине мая представляет Турчанинову расчеты необходимых средств на строительство в 1793 и 1794 г. и все время просит прислать денег на текущие расходы
[1184]. В конце мая – начале июня «воюет» с капитаном 1-го ранга А. Л. Симанским из-за задержек с доставкой транспортных судов и строительных материалов
[1185].
А между тем в Речи Посполитой вспыхивает гражданская война – и туда вводят российские войска. Другие сражаются и пожинают лавры. Заняты делом те самые Кречетников, Каховский и пр., а не он, который самой природой предназначен сделать все это же и лучше, и быстрее. Неудивительно, что нервы его сдают, и в коротком письме Турчанинову от 21 июня слышим мы крик души:
«Милостивый государь мой Петр Иванович! Во всю мою жизнь я был всегда в употреблении, ныне, к постыдности моей, я захребетник!
Здесь всеместно в наилутчем течении.
Г[енерал]-м[айор] к[нязь] Щербатов достойный мой приемник.
Окропляю слезами освященнейшие стопы…»
[1186]
В тот же день из Роченсальма шлет Суворов прошение императрице:
«Высочайшую милость всеподданнейше приемлю смелость испросить, чтоб быть мне употреблену с каким отделением войск в Польше, как тамо действия происходят и хотя бы оные приняли скорый конец».
[1187]
Турчанинов передал прошение Екатерине II, и 24 июня генерал получил от нее ответ:
«Польские дела не требуют графа Суворова. Поляки уже просят перемирие, дабы улажить, как впредь быть»
[1188].
Расстроенный высочайшим ответом, жалуется наш герой все тому же Турчанинову:
«Обстоятельства здешнего моего вступления переменили вид весною. Усердная моя и простодушная служба родила мне завистников безсмертных. Положение ваше к ним вас не соединяло, вы были мой друг и, может быть, один близ трона видели вы театр, на который вступили: Кречетников], бывшей с[екунд]-майор, и Ках[овский]-подпорутчик, как я был старшей подполковник в полных действиях полевого солдата, в чем воспитанной до сей поры пребывал. Ныне 50 лет практики обратили меня в класс захребетников. Клевреты из достоинства низринули меня в старшинство, ведая, что я всех старее службою и возрастом, но не предками и камердинерством у равных. Факционной и в титле отечественника заглушать, – я жгу известь и обжигаю кирпичи, – чем ярыги с стоглавою скотиной меня в С[анкт]-П[етер]б[урге] освистывают. Изгибы двусмысленных предлогов здесь упадают. Далек от тебя смертной, о Мать Отечества! Повели вкусить приятной конец хоть пред эскадроном. Сие между одним вами и мною, предаюсь в объятия благодетельной судьбы»
[1189].
Суворов, конечно, не был боевой машиной, которую пьянит запах крови и гари. Он любил жизнь, он любил мир, но как старый боевой конь не может не «прядать» ушами и не заржать, когда мимо его денника проходит эскадрон, так и герой наш не может оставаться не у дел, когда где-нибудь сражаются русские полки. Вот почему после письма Турчанинову через месяц, 20 июня 1792 г., исповедуется он Хвостову из лежащего неподалеку от Роченсальма Кюменьгорода. На дворе Ильин день, макушка лета, но на душе у Суворова грустно:
«Глаза очень болят при слабом здоровье, и лист мечты суетствиев! Весьма наскучило о сих материях писать и без нужды не буду.
