Да будет воля Божия и Матери отечества.
Смертной помнит смерть, она мне не далека. Сего [года] 23 ч. октября 50 лет в службе
[1190]; тогда не лутче ли кончить мне непорочной карьер? Бежать от мира в какую деревню, где мне довольно в год содержания 1000 руб., готовить душу на переселение, ежели вовсе мне употребления предусмотрено не будет…»
[1191]
Однако же не всегда дух нашего героя был столь беспросветно мрачен, была одна персона, которая вызывала в сердце его вспышки гнева и сарказма. Это Н. В. Репнин. Мы уже довольно писали о нем в предыдущей главе, но теперь в Финляндии Суворов, имея время для размышления о своем недруге, дал ему точную характеристику:
«Калкуну
[1192] Шув[алов]у быть у скворцов, а оратору
[1193] Репнину у сов. Никто, как сей последний, как я по страсти первым солдатом, не хочет быть первым министром. И ни у кого так на то талант всех: 1. стравить, 2. порицать, 3. унизить и стоптать. Тверд и долготерпелив не оставит плана до кончины, низок и высок в свое время, но отвратительно повелителен и без наималейшей приятности…»
[1194]
Конечно, может показаться, что полководец пристрастен к более удачливому конкуренту. Ну что ж, сравним, что пишет о Репнине совершенно не замешанный в эти событиях Г. Р. Державин. В конце 1796 г. поэт имел неосторожность вызвать резкое недовольство Павла I, жена и родственники хотели, чтобы он вернул благосклонность императора:
«Не знал он
[1195], что делать и кого просить. Многие вельможи, окружавшие государя, хотя были ему знакомы и оказывали прежде благоприятность, но не имели духа и чувства сострадания, а жили только для себя; то он их и не хотел беспокоить, а по прославляемым столь много добродетелям и христианскому житию, казалось, ему лучше всех прибегнуть к князю Николаю Васильевичу Репнину, которого государь всегда уважал, и что, как все говорили, он склонен был к благотворению: то он и поехал к нему поутру рано, когда у него еще никого не было и он в кабинете или в спальной своей еще только одевался. Приказал о себе доложить, дожидаясь в другой комнате, и как они разделены были одной стеной или дверью, завешенною сукном, то и слышен был голос докладчика, который к нему вошел. Он ему сказал: ”Пришел сенатор и хочет вас видеть”. – ”Кто такой?” – ”Державин”. – ”Зачем?” – ”Не знаю”. – ”Пусть подождет”. Наконец, после хорошего часа вышел и с надменным весьма видом спросил: ”Что вы?” Он ему пересказал случившееся с ним происшествие. Он
[1196], показав презрение и отвернувшись, сказал: ”Это не мое дело мирить вас с государем”. С сим словом Державин, поклонясь, вышел, почувствовав в душе своей во всей силе омерзение к человеку, который носит на себе личину благочестия и любви к ближнему, а в сердце адскую гордость и лицемерие. Скоро после того низость души сего князя узнали и многие, и император его от себя отдалил»
[1197].
Ну уж если так наш полководец писал о Репнине при ясном июньском солнышке, то не странно, что когда наступил сентябрь, он именует его «Луцифер Мартинист»
[1198], а когда зарядили октябрьские дожди, настроение его совсем упало:
«И супруг вранов едва здесь видим. С новой луны непрестанные дожди, темнота, мрак, краткие дни. Бури заносят плотины; обновляющиеся необратимости <…> В сих трудах и сокращающейся жизни оставь меня в покое, о, Фальгот!
[1199], возпитанный при дворе и министре
[1200] и от того приобретенными качествами препобеждающий грубого солдата! Не довольно ли уже ты меня унизил? <…> Ты меня якобы хвалишь: твой лай не столько мне вреден. Под сею благовидностию плевелы скрыты и под розами терны!»
[1201]
Эти тяжелые мысли одолевают Суворова к концу 1792 г. Мы пока не будем более обращаться к его опасениям по поводу коварных происков Репнина и прочих, а скажем хотя бы два слова о другой причине нервного состояния генерала – о любимой Наташе.
Страх развращающего влияния придворных нравов не исчез, но уменьшился, так как Суворову пришло на ум вернейшее, как он думал, средство против них – выдать дочь замуж. Дело было в том, что, вступив в брак, она автоматически переставала быть фрейлиной, таково уж было придворное правило. Но где же найти подходящего и достойного жениха? Новая забота овладела его тревожным сознанием. Он, конечно же, ни на день не забывает о ней:
«Что дите читает, шьет, вяжет и для здоровья прыгает, гуляет, за рапорт благодарность П[етру] Гр[игореви]чу» (11 июля 1791 г.)
[1202]».
«Между нами: Вы знаете у меня больше всего на сердце благонравие моего невинного ребенка» (14 июля 1791 г.)
[1203]».
Письмо о сонной фантасмагории, приведенное в предыдущей главе, написано на следующий день. В нем же и первый сигнал опасности провала марьяжного замысла: отказ Салтыкова от брака его сына с Наташей. Через два дня тревога прорывается в письме к Хвостову:
«С Наташею не решено. Боже мой! Что такое? Крушусь…»
[1204]
Через три недели:
«И засыхает роза! Ежели с сыном Г[рафа] Н[иколая] И[вановича] отложено, не довольно ли? На что было надеждою питать, что останется там, где я в С[анкт] П[етер]б[ург]е живу»
[1205].
