Следовательно, то, что произошло на улицах Праги, – результат рокового стечения обстоятельств, неизбежных и нами перечисленных. Повторюсь, когда Суворов прибыл в Прагу вслед за войсками, он прекратил всякие насилия и, более того, проследил, чтобы мост через Вислу был сожжен, в том числе чтобы опьяненные кровью солдаты не ворвались в мирную и беззащитную Варшаву.
Итог всему вышесказанному подведут два документа. Первый – короткое письмо, написанное Суворовым Румянцеву 16 ноября:
«В Екатеринин день поднесена мне от магистрата Варшавского, именем обывателей, табакерка с лаврами из бриллиантов…»
[1487]
На середине крышки был изображен городской герб – плавающая сирена и под ней подпись: Warszawa zbawcy swemu («Варшава своему избавителю»); внизу же герба – другая подпись, обозначающая день пражского штурма: «4 ноября (24 октября) 1794 года».
На следующий день, рапортуя фельдмаршалу о взаимоотношениях с поляками, он пишет:
«Все предано забвению. В беседах общаемся как друзья и братья. Немцов не любят. Нас обожают…»
[1488]
Окончание боевой страды вызывало в герое нашем радость, он и выразил ее в донесении графу Задунайскому об окончании кампании:
«Виват, великая Екатерина! Все кончено, сиятельнейший граф! Польша обезоружена».
[1489]
Вместо даты письмо было помечено: «день архистратига Михаила»
[1490]. Через десять дней в рапорте о состоянии страны повторяется то же, но в более прозаичной форме:
«Касательно же до войск – оные по местным обстоятельствам расположены и в сообщении предопасностей не нахожу, поелику инсургентов не существует и везде спокойно»
[1491].
Теперь можно было хлопотать о войсках и о себе. Естественно, что пришлось обратиться к фавориту. Он писал ему прямо из покоренной Праги:
«Милостивый Государь Граф Платон Александрович!
Ея Императорскаго Величества победоносные войска одержали паки верховнейшую славу! Летели чрез волчьи ямы с копьями, герзы
[1492], засеки, рогатки, глубокие рвы водяные, высокий вал, двойной ретраншамент.
Ваше Сиятельство с блистательнейшей победой покорнейше поздравляю! и пребуду с совершеннейшим почтением…»
[1493]
И подписаться пришлось «Вашего Сиятельства покорнейший слуга»
[1494]. Было это горько, ибо он понимал, что фигура эта князю Потемкину не равна, но что же поделать: с волками жить – по-волчьи выть.
Он отправлял это письмо в Петербург, еще не зная, что его уже рекомендуют там не письма к фавориту, но громкие победы. 26 октября, еще не зная о взятии Праги, императрица пишет ему:
«Граф Александр Васильевич. Поспешное ваше шествие на неприятеля и неоднократное его поражение, наипаче же 6 сентября при Крупчице и 8 при Бресте, суть новые доводы вашего неутомимого к службе нашей рвения, предприимчивости, искусства и мужества…»
[1495]
Она жаловала ему бриллиантовый бант к шляпе и три пушки из взятых трофейных орудий. Когда же 18 ноября герой кампании генерал-майор Исленьев привез государыне реляцию о занятии Варшавы, она приняла решение. Очевидно, зрело оно в течение последних недель, по мере того как с польских равнин приходили вести о стремительном походе Суворова и блистательных победах. Теперь же, когда чаемое свершилось, императрица поступила так, как подсказывало сердце.
В этот раз человек, которого государыня решила вознаградить, был полностью достоин этого. Теперь это был полководец, который выигрывал не только сражения, но и войны. Необходимо понимать, что когда мы восхищаемся победами Суворова в Италии и силой духа в швейцарском трагическом походе, мы видим результат его «военной практики», обретенной за пять лет до того на равнинах Польши, когда он, преодолев сопротивление недоброжелателей, Репнина, Салтыкова и прочих, в Петербурге и Вильно, вырвал из их дряблых рук право верховного командования на театре войны, блестяще повел ее и быстро одержал победу.
Императрица Екатерина видела и понимала, что у нее и у России есть новый великий воин, сравнить с которым в Европе теперь было некого. Особо была благодарна она ему за то, что он в ее глазах поразил не столько поляков, сколько ужасного демона революции, свергающего троны и отсекающего головы венценосцев. Демона, неожиданно вставшего в полный рост на западном рубеже империи. Ни один из придворных куртизанов, никто из облаченных в генеральский мундир, бледных от зависти к этому воину петербургских интриганов не был способен на такое. Когда настал роковой час, враг страшнее и хуже Пугачева и турок ударил в двери императрицыных чертогов – вот тогда оттираемый ими уже четыре года Суворов сам собой выступил вперед и как по мановению волшебного жезла спас и царствование, и царство. И поэтому пелена на какое-то время спала с глаз Екатерины – и она решила наградить его по заслугам. Однако сила привычки к придворным интриганам, раболепно ей служившим, была столь велика, что императрица решила действовать не открыто, а поставить их перед фактом, чтобы закрыть им рты. Вот что писал об этом в Лондон граф Безбородко нашему послу графу С. Р. Воронцову:
«Секретно положено, что по получении формального о Варшаве известия послать графу Суворову чин фельдмаршала, так чтоб здесь тогда уже сведали, когда уже после подробной реляции отправлены будут к графу Румянцеву все награждения… Всего страннее, что граф Николай Иванович
[1496] не в конфиденции по сим двум пунктам и думает еще, что Суворова сделают только генерал-адъютантом…»
[1497]
Так писал он 9 ноября, то есть за 9 дней до прибытия Исленьева, и прибавлял свое мнение о справедливости такого награждения:
«…но когда меня спросили, я сказал прямо, что взяв столицу, если бы меня не сделали фельдмаршалом, несмотря на старшинство дармоедов, я бы счел несправедливость. Как дело уже было решено, то и неудивительно, что опробовали мои мысли»
[1498].
