Перед нами очень ценное свидетельство того, как сложно принималось это решение и что оно было принято лично императрицей и никем другим.
Наступило 19 ноября, в Зимнем дворце был благодарственный молебен, после которого Екатерина II на большом выходе, отведав поднесенный ей хлеб-соль из Варшавы, собственноручно поднесла их своей фрейлине графине Наталье Суворовой
[1499]. Это была очень большая честь для 19-летней девушки и для ее отца. Потом был парадный обед, в середине которого государыня произнесла тост за здоровье генерал-фельдмаршала Суворова. Если бы гром поразил сидящих за столом графа Салтыкова и иже с ним, то они и тогда были бы удивлены менее. Меж тем рескрипт императрицы уже мчался с курьером в Варшаву, он был короток, но выразителен:
«Господин генерал-фельдмаршал граф Александр Васильевич! Поздравляю вас со всеми победами и со взятьем прагских укреплений и самой Варшавы. Пребывая к вам отлично доброжелательна,
К рескрипту прилагался фельдмаршальский жезл. Д. М. Бантыш-Каменский приводит еще одно письмо от Екатерины II:
«Вы знаете, что я не произвожу никого через очередь, и никогда не делаю обиды старшим, но вы, завоевав Польшу, себя сделали фельдмаршалом…»
[1501]
Однако в столице среди обойденных стоял скрежет зубовный. Очень точно охарактеризовал стенания и недовольство граф Завадовский, бывший фаворит Екатерины II, в письме все тому же послу в Лондоне Воронцову от 6 января 1795 г.:
«Произведение Суворова в фельдмаршалы кольнуло генералов старее его. Граф Салтыков, князь Репнин, Прозоровский, князь Долгоруков просят увольнения от службы.
[1502] Граф Салтыков, как горячее наступал, то уже и отставлен; другие то же получат, когда настоять не перестанут. Суворов просвещается в Варшаве. Не перестает блажить. В прочем чудак, но всегда побеждать – есть его жребий, и в войне все его сверстники останутся позади. Правду сказать, они ему не равны ни сердцем, ни предприимчивостью»
[1503].
Правду сказать, сибарит и бездельник, смотревший на свои высокие должности как на синекуру и возможности для обогащения, Завадовский, однако, был человек умный, образованный, очень наблюдательный. Россия ему, кстати, через десять лет будет обязана либеральным цензурным уставом и открытием трех университетов. Он – фигура типичная для екатерининского времени. Отметим, как верно определил он причину превосходства Суворова над всеми своими недоброхотами: у них «маленькие и сморщенные» сердца
[1504], как характеризовала сердце покойного Петра III императрица в письме к графу Понятовскому, то есть по своим духовным качествам они проигрывают полководцу; они непредприимчивы, им не хватает ни таланта, ни мужества, ни храбрости.
Эпилогом к проблеме пражского кровопролития послужит один приказ, отданный из штаба Суворова 22 ноября 1794 г.:
«Вследствие повеления его сиятельства господина генерал-аншефа, многих орденов кавалера и обеих империй графа Александра Васильевича Суворова-Рымникского, по просьбе, дошедшей от прагского мещанина Мация Клейна, который с сим отправлен, предписывается забранных во время штурма сына его и дочь, находящихся ныне в оном полку приказать отдать без всяких отговорок и сему дежурству рапортовать»
[1505].
Есть документ и об отношении Суворова к побежденным повстанцам. Тридцатого ноября он пишет фельдмаршалу Румянцеву:
«За донесением моим вашему сиятельству, еще явилось из числа бывших остальных инсургентов
[1506] для пашпортов обер-офицеров 12, нижних чинов 485, всего же от нас увольненных с прежними 24 972 человеками составляет 25 469, более уже третий день не являлось…»
[1507]
Рапорт этот свидетельствует о том, что слова и дела у героя не расходились. Провозгласив мир при капитуляции Варшавы, предлагая в приказах милостиво обходиться со сдающимися добровольно, он за тридцать дней отпустил по домам, снабдив паспортами, 25 тысяч вчерашних неприятелей. Можно ли быть более милосердным посреди ужасов и страданий войны?
Это благородное милосердие, верный признак настоящего солдата, вскоре стало вызывать раздражение в Санкт-Петербурге. Если вы помните, Завадовский охарактеризовал поведение Суворова в Варшаве очень емко – «блажит», то есть поступает не так, как положено, а как считает правильным, то есть по совести своей нарушает норму и становится в один ряд с великими русскими блаженными – Василием, Алексеем, человеком Божиим, и Ксенией Петербургской. Общее мнение сановного Санкт-Петербурга и самой императрицы выразил в письме все к тому же Воронцову один из виднейших дельцов той эпохи статс-секретарь Екатерины II Д. П. Трощинский:
«Правду сказать, Граф Суворов великие оказал услуги взятием Варшавы, но зато уж несносно досаждает несообразными своими там распоряжениями. Всех генерально поляков, не исключая и главных бунтовщиков, отпускает свободно в их домы, давая открытые листы. Вопреки сему посланы к нему прямо повеления, но пока он их получит, много наделает вздору…»
[1508]
И действительно: по получении распоряжения из столицы полководец отправил туда под стражей ряд военных и политических деятелей. Приказ был выполнен, но совесть его была неспокойна, и он написал об этом Хвостову 17 марта 1795 г.:
«Граф Игнац Потоцкий, тоже Мостовский, Закржевский, банкир Капустас и башмачник Килинский в угодность двора от меня в С[анкт]-Петербурге. Изрядно они хорошо содержутца, но мой пароль тем не содержан
[1509], в нем: забытие прежнего – и они вольны. Стыдно России их бояться, ниже остерегатца. Польша обезоружена! Пора им домой, и не в коня корм. Вашему благоразумию это внушение весьма рекомендую. Мне совестно, хотя без торопливости…»
[1510]
