Увы, это трезвое суждение было записано как раз в ту печальную пору истории русской армии, когда «умение хорошо управлять вертениями» и «маршировать повзводно на плац-параде» было объявлено альфой и омегой военного дела, а сам полководец оказался в ссылке, в глубине сумрачных новгородских лесов.
Но будет это лишь через полгода, а пока что наступила осень 1796 г. Отношения нашего героя с семьей Зубовых испортились. Видно это из письма к Хвостову от 30 сентября:
«Г[раф] Н[иколай] З[убо]в огорчен, раздражен, осерчал; хотя яко какой повелительный, мне все равно. Долг его ко мне писать, а меня даже и в ответе ему хотя покровительно извинять: тогда ко мне не писал, и я к нему не пишу. Он муж моей дочери. От меня не для родни или свойства: я солдат, не знаю ни племени, ни рода…»
[1640]
Ну что ж, зять получил по заслугам: старый фельдмаршал, воспитанный в духе уважения и почитания старших, не мог простить малейшего неуважения к себе. Тему эту он развил через месяц в новом письме ко все тому же почтеннейшему Хвостову:
«Наташа отдана мужу, тако с ним имеет связь; он ко мне не пишет, я к ним не пишу; Божие благословение с ними! Естественно муж имеет связь с братьями, обоюдно для брака муж и я имели связь, но по совершении его она кончилась. Родство и свойство с долгом моим: Бог, государь и отечество»
[1641].
Отношение же к фавориту оформилось окончательно в строках того же письма:
«Известно Вам, сколь он
[1642] безчестно долгое время мною играл; чтоб того впредь избежать и в настоящем уже важнее, надлежало мне с ним времянительное добродушие разорвать, чтоб никогда сего больше не обновлять, и что дружбы с ним не будет. В виде прозрачности Монархине тверд доказать, дабы изволила ведать, что он был, есть и будет мне неприятель, для предварения его козней…»
[1643]
Лишь 27 октября Н. А. Зубов наконец-то собрался написать письмо тестю: он сообщил об успехах брата Валериана, об учебе Аркадия, жившего и учившегося теперь в семье старшей сестры, и сообщил о жене следующее:
«Графиня моя в настоящем положении сл[ава] б[огу] здорова, за половину ее беременность. Ея теперь дома нет…»
[1644]
Письмо это, по-видимому, несколько разрядило обстановку. Сама же молодая графиня Зубова весь 1796 год кружилась в хороводе придворной жизни: к императорскому столу в марте приглашали ее 5 раз, в апреле – 6 раз, в мае – 10 раз, танцевала она на придворном балу 10 мая в Таврическом дворце
[1645]. Весь июнь и июль проводит она в Царском Селе, появляясь практически каждый день при дворе
[1646]. Вернувшись со двором в столицу, она по-прежнему была постоянной участницей придворных церемоний, обедов и торжеств. Так, 22 сентября вместе с супругом участвует в торжествах по случаю тридцать четвертой годовщины коронации государыни
[1647]. Как видно, размолвка отца с мужем и всесильным шурином ее не коснулась. Наступил октябрь, и она опять 10 раз была при дворе, последний раз была приглашена за стол Екатерины II 29 октября
[1648]. Монархине оставалось прожить 8 дней.
Утром 5 ноября 1796 г. императрицу разбил паралич, отнялись конечности, она утратила речь и лежала без сознания на матрасе в туалетной комнате, где ее обнаружили придворные. Великие деяния и грандиозные замыслы, непомерная гордость и незавершенные начинания – все это на глазах покрывалось мельчайшей сеткой трещин и буквально рассыпалось в прах перед леденящим сердце дуновением смерти. Великая Екатерина в последние часы своей жизни была беспомощной шестидесятисемилетней женщиной, чьи последние капли бытия утекали в опрокинутых клепсидах ее судьбы
[1649].
Надменный еще вчера фаворит совершенно растерялся, ему даже не хватало сил рвать на себе волосы, видя, как отлетает последнее дуновение его Фортуны. Придворные сторонились его как зачумленного. Едва сдерживая слезы, отправил он брата Николая в Гатчину известить цесаревича. Вечером Павел Петрович прибыл в Зимний дворец, матушка не приходила в сознание. Что чувствовал он, нелюбимый сын, страстно все эти десятилетия мечтавший о короне, считавший мать похитительницей престола и содрогавшийся от мысли, что она может лишить его власти, никому было знать не дано. Но одно понимал он точно: эта огромная, ни с какой другой на земле не сравнимая самодержавная власть сейчас, с каждым слабеющим вздохом матери, переходит в его руки. Сама, без каких-либо усилий. 6 ноября в 21:45 государыни не стало. На русский престол вступил император Павел I.
Ему шел сорок третий год, не менее двадцати двух лет ждал он этого часа. Ждал и в глубине сердца содрогался от мысли: вдруг час этот никогда не наступит? Он ждал, не уверенный ни в чем и ни в ком, ждал терпеливо, приучившись сносить надменность и заносчивость фаворитов, ждал, страшась, что мать лишит его наследства, что она захочет передать трон его старшему сыну Александру. Он ждал, он уже почти не верил в то, что это может случиться, но вот час неожиданно пробил, он дождался, и он теперь император всероссийский.
Нервный и легко возбудимый, ни в чем не знал он меры – ни в стремлении облагодетельствовать того, кто сумел снискать его расположение, ни в желании наказать того, кто имел несчастье вызвать его раздражение и тем более гнев, а гневался он часто и чаще всего из пустяков, которые почему-то почитал важнейшими проступками. Он так долго ждал возможности царствовать, что малейшее промедление в исполнении своих пусть даже мелких повелений склонен был почитать тяжким преступлением, если вообще не бунтом. Судя по всему, испытывая некоторые сомнения в законности своего происхождения и будучи бессилен против неуважения, выказываемого ему целым рядом матушкиных фаворитов, он и теперь, став самодержцем, был твердо уверен, что многие за его спиною смеются и издеваются над ним. Искал подтверждения своим подозрениям, и если находил тому хоть малейший признак, наказывал мгновенно и сурово. Будучи свято уверен, что при матери его все делалось неправильно и просто плохо, он вступил на престол, обуреваемый жаждой все переделать, поправить и переиначить – и немедленно. При этом искренне считал, что если сейчас этого не сделать, Россия погибнет.
