Будучи чрезвычайно преувеличенного мнения о природе самодержавной власти, Павел полагал, что он всегда прав – и в большом, и в малом, и все, что ни делает он или велит делать другим, идет только на благо Отечеству. Тот же, кто с ним не соглашается, а тем более не выполняет повелений, – враг ему и великому предназначению его, а значит, должен быть устранен, удален, отставлен, сослан и повергнут если не физически, то уж точно юридически.
На беду Суворова, армия стала одним из первостепенных объектов приложения государевых усилий по переделке. Военное дело император очень любил, но понимал его так узко и однобоко, что только портил все в армии, к чему бы ни прикасался, попросту сжигаемый зудом «преобразования». Военного же искусства Павел I просто не понимал и тем был особенно опасен как для армии, так и для Суворова. Как и все пустые формалисты своего времени, самодержец был зачарован эффектной, но пустой плац-парадной маршировкой, почитая ее становым хребтом боевой подготовки и совершенно забывая, что война протекает на резко пересеченной местности, а не на ровной поверхности гатчинского плаца. Таким образом, все усилия Суворова по тактической подготовке войск, энергичные марш-броски, обучение сквозным атакам, позволяющее привыкнуть в мирное время к штыковой атаке и отражению пехотой атакующей кавалерии, то есть к тому, что составляет высшую точку духовного напряжения во время боя или сражения, все это отметалось практикой плац-парадной муштровки, перед которой благоговел император. Тонкие развернутые линии ритмически марширующей пехоты почитались им единственно верным способом достижения победы. Применения шахматного боевого порядка каре или ломовой, пробойной силы атакующей колонны, собственно, и выражающих на деле суворовскую «импульзацию», монарх просто не понимал. Боевые порядки Фридриха II возвел он в аксиому, упорно не замечая, что король сам же отступал частично от них, когда считал это необходимым, как, например, при Кунерсдорфе, штурмуя Большой Шпиц.
Система управления армией, должностные полномочия начальников, административные права их, организация дислокации в мирное время – все это механически было перенесено из прусских уставов во вновь им вводимые в русской армии. При этом Павел I был очевидно даже рад, что тем самым он лишает генералитет и полковых командиров свободы как в управлении, так и в боевом командовании войсками. Может быть, он рассчитывал, что тем самым ограничит возможность злоупотреблений и казнокрадства всякого рода, но не видел, что на практике обращает управление в бездушный формализм, а командование начисто лишает инициативы. При этом император не мог никак понять, что Фридрих II поступал так, рассчитывая на собственные полководческие способности, считая, что с его генералов хватит простой исполнительности. Сама по себе позиция прусского короля была ошибкой, ибо привела к исчезновению в его армии самостоятельно мыслящих и творчески подходящих к делу полководцев. К моменту смерти Фридриха II в его армии остались лишь послушные рутинеры и посредственности, которые через восемь лет ничего не могли поделать ни с французскими революционными войсками, ни с повстанцами Костюшко. Павел I был убежден, что неудачи пруссаков теперь проистекают оттого, что они отошли от «священных правил» великого короля. Поэтому надо их буквально перенести в русскую армию, и она станет прекрасна. Озлобление против Потемкина и своей матери застилало ему глаза и не позволяло видеть блестящих успехов русской военной школы, находящих свое выражение в стратегии и тактике Румянцева и Суворова, в армейских реформах Потемкина.
Вообще все, сделанное князем Таврическим, вызывало в нем ярость и отвращение. Поэтому сначала обрушился император на военную форму, введенную Потемкиным и являвшуюся впервые за XVIII столетие хотя бы немного функционально пригодной для войны, а не для плац-парада. Войска переодели в мундиры, чей покрой был скопирован с прусских времен Семилетней войны: император вполне серьезно считал, что нынешние неудачи пруссаков вызваны тем, что они отступили от покроя фридриховских времен. В солдатскую прическу, о которой Потемкин писал, что «у солдат парикмахеров нет, им чесаться и завиваться некогда, солдатский туалет должен быть таков: как встал, так и готов», теперь вернулись букли у висков, коса сзади, обернутая черной лентой, и мука, заменявшая пудру, достойную осенять лишь офицерские головы. Вот что вспоминает об этом капитан Московского гренадерского полка Грязев:
«…головы наши остригли под гребенку, облили вонючим салом; к вискам привесили огромные пукли; аршинную косу прикрутили вплоть к затылку и осыпали мукою…»
[1650]
Читатель может недоуменно спросить: «А что вы, собственно, так останавливаете свое внимание на какой-то там прическе? Да бог с ней». Но ведь именно с буклей и кос, с сала и муки началось противостояние фельдмаршала с императором. Однако по порядку. Получив высочайшие известия из Петербурга и рескрипт, Суворов уже 18 ноября поспешил писать императору:
«Посвящая мою жизнь Высочайшей службе Вашего Императорского Величества и Всепресветлейшего дома, повергаю себя к освященным стопам с благоговением…»
[1651]
Государь же, еще не получив этого письма, шлет 15 декабря еще один милостивый рескрипт:
«Comengons denouveau
[1652]. Кто старое помянет, тому глаз вон, у иных, правда, и без того по одному глазу было
[1653].
Поздравляю с новым годом и зову приехать в Москву, к коронации, ест-ли тебе можно.
Прощай, не забывай старых друзей.
Павел
Приведи своих в мой порядок пожалуй»
[1654].
Рескрипт не просто милостивый, но даже в известном смысле сердечный, отправлен так, чтобы прибыл к Рождеству и Новому году. Его можно было бы назвать почти ласковым, если бы не последняя фраза, приписка, поставленная уже после того, как император подписал письмо. Он мягко требует, чтобы полководец ввел в своих войсках новые уставы, действовавшие с 26 ноября 1796 г. Однако Суворов пока об этом и не думал: он скорбел об умершей:
«Сей день печальный! Я отправлял… после заутрени без собрания один в алтаре на коленях с слезами. Неблагодарный усопшему Государю будет неблагодарен царствующему…»
[1655]
Так писал он «племяннику» Хвостову 24 ноября. Между тем Павел I пока что милостив и награждает зятя Суворова Н. А. Зубова орденом Св. апостола Андрея Первозванного за «добрую весть»: это он привез цесаревичу в Гатчину 5 ноября сообщение об инсульте, постигшем императрицу. Суворов пишет 30-го:
