«…живущей теперь и его дочери, которой писем он, Вындомский, свидетельствовать не смеет»
[1726].
Резолюция генерал-прокурора от 29 августа была такова:
«Гражданскому Губернатору Новгородскому Митусову предписать, чтоб переписки Графини Зубовой и ее людей не свидетельствовал, ибо в том никакой надобности не находится…»
[1727]
О том, как было хорошо ссыльному в окружении своих детей, видно из следующих строк письма Д. И. Хвостова в Кончанское от 16 августа:
«Кланяюсь Графине Наталье Александровне и ее Сопутникам. Чувствую сколь вам от них утешно…»
[1728]
Однако с наступлением осени передышке этой наступил конец: до императора дошло, что Суворов делает визиты соседям по поместью. 17 августа Павел I распорядился:
«Разъезды по гостям графу Суворову воспретить»
[1729].
Однако же А. Л. Вындомский и суворовский сосед Ф. А. Долгово-Сабуров уклонились от непосредственной слежки за фельдмаршалом, не желая мараться филерской работой. Тогда 4 сентября последовало августейшее повеление:
«Надзирать за графом Суворовым поручить г. Николеву, который за ним был отправлен, предписывая ему надзирание же чинить наездами»
[1730].
Награжденный за свою «миссию» в Кобрине чином коллежского советника, Николев, не задумываясь, принял новое малодостойное назначение: получив 15 сентября высочайший приказ, он уже на следующий день выехал из Москвы
[1731], 20-го был в Боровичах в 6 часов утра и, не медля ни минуты, отправился в Кончанское
[1732]. О своем появлении донес рапортом 22 сентября:
«Сего сентября 20 приехал я в деревню Графа Суворова, в село Кончанское, где нашел живущих Графиню Зубову, сына Графского
[1733], племянницу его девицу Раевскую, жену майора Сиона, Господина городничего Вындомского и приехавшего 20 числа из Кобринских Графских деревень управлявшей оными шляхтича Красовского, привезшего к Графу бриллианты и оброчных денег три тысячи рублей
[1734]; из коих Графиня, молодой Граф, Раевская отправились вчерашнего числа в ночь, в Санкт-Петербург»
[1735].
Из скоропоспешного отъезда близких, да еще в ночь, можно сделать вывод, что Николев фактически выгнал их из поместья. Результат этой грубости не замедлил сказаться, и в том же рапорте безжалостный надзиратель сообщает:
«И по причине Графинина отъезду много плакал и сказывается больным…»
[1736]
Через месяц, 20 октября, состояние ссыльного улучшилось, но:
«Граф Александр Васильевич находитца здоров, только очень грустит, что не имеет никакого известия от дочери с тех пор, как она отсюда уехала…»
[1737]
И лишь через неделю:
«Сего 24 октября… о Графе Александре Васильевиче честь имею донести… в то же время, получа он от графини дочери письмо, крайне был обрадован»
[1738].
Итак, лето Суворов прожил согретый любовью своих детей, но осенью с их отъездом он чаще всего чувствовал себя несчастным, казалось, что связь его с внешним миром истончилась до предела. Оттуда на него теперь сыпались только удары злой судьбы и притеснения императора. Приезд надзирателя и спешный отъезд родных настолько поразили его, что дух на мгновение поколебался, и всегдашний победитель, пользуясь тем, что это потрясение совпало с днем рождения Павла I, написал ему короткое письмо, а скорее моление:
«Всемилостивейший Государь!
Ваше Императорское величество с Высокоторжественным днем рождения верноподданейше поздравляю.
Сего числа ко мне Коллежский советник Николев. Великий монарх! Сжальтесь: умилосердитесь над бедным стариком. Простите, ежели в чем согрешил.
Повергая себя в освященнейшим стопам…»
[1739]
Напрасная мольба и напрасное унижение. Император с особенным удовольствием дает ход многочисленным и весьма вздорным претензиям разных лиц: от казачьих офицеров до польских шляхтичей. Все они заявляют, что понесли из-за Суворова многотысячные убытки, и требуют их возместить, а император, каждый раз не особенно вникая в суть, повелевает взыскать с опального. В довершение всего отторгнутая им супруга предъявляет права на свою долю. Суворов не выдерживает и пишет короткое, но отчаянное письмо зятю, уповая, что тот благодаря тому, что продолжает служить при дворе, сможет ему помочь:
«Граф Николай Александрович!
Я слышу, что Варвара И[вановна] желает жить в моем московском] дому. С сим я согласен, и рождественский мой дом к ее услугам!
[1740] Только Милостивый Государь мой! никаких бы иных претензиев не было, знамо, что я в немощах <…> 150 000. Боже мой! какая несправедливость…»
[1741]
Но император, тешивший себя тем, что государь он правосудный, никакой несправедливости тут не видел и продолжал разорять осажденного старостью, болезнями и царской немилостью великого человека.