Ситуация была чрезвычайная и совершенно нетерпимая: главнокомандующего союзной армией его подчиненный информировал о том, что за спиной начальника он выполнил приказ гофкригсрата, разрушающий замысел фельдмаршала и срывающий план по завершению завоевания Северной Италии. Суворов был просто поставлен перед фактом, что австрийские части его армии будут в первую очередь выполнять приказы гофкригсрата, отдаваемые через его голову. А он, главнокомандующий, должен быть еще и рад, если ему об этом будут сообщать «для сведения», и при этом не лично, а через исполнительного служаку Меласа, да еще и после исполнения приказа. Суворову просто указали на его место. А чтобы он не вздумал спорить, все это было подкреплено рескриптом Франца II от 29 июля, в котором вполне директивно говорилось:
«3) Ежели нельзя иначе овладеть Ривьерою, как только открытой силою, то можно опасаться, что эта трудная операция будет стоить много крови, необходимо при этом, так же как и во всех вообще случаях, более всего заботиться о сбережении по возможности людей, ибо Австрия, как вам известно, ведет уже не первую кампанию: войска Мои <…> понесли в течение этого времени такие потери, что народонаселение Моих владений уже чрезвычайно истощено. <…>
Я должен при этом случае повторить, что на нынешнюю кампанию не должно и помышлять о каком-либо вторжении во Францию, или о переходе за границу Италии <…> а потому все, что клонилось бы к подобному предприятию, должно быть совершенно исключено из плана действий»
[2127].
Все, что написано здесь, не только противоречит правилам военного искусства в частности, но и самой природе войны в целом. Можно представить, как такое бесцеремонное отношение к своему делу, попрание самих законов войны, постигнутых им в тонкости, должно было выводить из душевного равновесия и без того нервного, почти 70-летнего Суворова. Стоит ли удивляться, что в тот же день, 5 августа, получив донесение Меласа, фельдмаршал написал письмо Растопчину, возглавлявшему Коллегию иностранных дел. Формально оно было посвящено победе при Нови, но фактически это была горькая жалоба на неблагодарных союзников. После первого короткого абзаца о победе Суворов писал:
«Все мне не мило. Присылаемые ежеминутно из Гофкригсрата повеления ослабевают мое здоровье, и я здесь не могу продолжать службу. Хотят операциями править за 1000 верст, не знают, что всякая минута на месте заставляет оные переменять. Меня делают экзикутором
[2128] какого-нибудь Дейрихштейна и Тюрпина
[2129]. Вот новое военного кабинета распоряжение, которое я вверил оригиналом с донесением государю <…> из которого вы усмотрите, могу ли я более быть здесь. Прошу ваше сиятельство доложить о сем Его Императорскому Величеству, как равно и о том, что после Генуэзской операции буду просить об отзыве формально и уеду отсюда. Более писать слабость не позволяет…»
[2130]
Вряд ли можно найти второе такое письмо какого-либо великого полководца, написанное на следующий день после его блистательной победы. Оно отражает всю фальшивость и нетерпимость положения, в которое поставили Суворова мрачный рутинер Тугут и его державный хозяин.
Мысль о несправедливости и пристрастности австрийского канцлера была столь сильна, что через два дня герой наш снова писал Растопчину:
«Я здесь, коль паче вдали, от цесарцев ничего верного не знаю. Всюду всякий имеет отвес на Гофкригсрат с его сателлитами. Я столько духом изнурен, что насилу говорю. <…> Сколько ни мужаюсь, но вижу, что должен скоро в каком ни есть хуторе или гробе убежища искать…»
[2131]
Конечно, он не сдается, надеясь, что настроение в Вене каким-то чудом переменится, и поэтому 13 августа наставляет Кленау в необходимости быть готовым наступать на Ривьере даже с ослабленными войсками:
«Деятельность и неутомимое усердие ваше к высочайшей службе несомненно возместят потери, происшедшие в ваших войсках»
[2132].
Но тщетно, чуда не происходит. 15 августа Моро наносит удар силами Миолиса и Ватрена по 1500 австрийцев Кленау. Как следствие – тяжелое поражение и отход от Специи. Стало ясно: Генуя сдана не будет. Тогда же Шампионе с Альпийской армией начал наступать из Савойи и овладел на севере Аостой, на западе – Сузой и Пинеролем, создавая угрозу широкого охвата подступов к Турину. К счастью, на большее эта 10-тысячная армия оказалась не способна, но наличие опасности в будущем было ясно ею обозначено. Вот почему, когда Суворов получил рескрипт Франца II от 6 августа (17-го по старому стилю) о передвижении русских войск в Швейцарию, он ответил ему весьма обстоятельным донесением, в котором выдвинул целый ряд возражений:
«<…> считаю крайне необходимым, для общего блага, дождаться здесь сдачи Тортоны и потом немедленно поведу в Швейцарию императорский российский корпус генерала Дерфельдена.
Чем более размышляю об этом столь важном для общей пользы обстоятельстве, тем более убеждаюсь, что самое покорение помянутой крепости не обеспечивает еще завоеваний наших в Италии и что можно не иначе достигнуть цели сей, как покорением еще крепостей Кони, Ниццы и прочным занятием западных пределов Пьемонта
[2133], чтобы дать армии необходимое отдохновение и в течении зимы вновь ее усилить и укомплектовать. Думаю, что безошибочно могу почитать это важнейшей целью; даже и на новое свое назначение смотрю я не иначе, как на средство к достижению той же цели, только другим путем, что едва ли удастся, если успехи, уже приобретенные здесь, не будут упрочены.
Я имею глубокое убеждение, что с потерею Италии нет возможности завоевать Швейцарию, а потому из этой страны можно тогда только отделить часть сил в пользу Швейцарии, когда они сделаются для Италии не нужными <…> И так долгом считаю… представить вашему императорскому величеству, что я по изъясненным причинам тогда только могу выступить отсюда… когда покорение крепости Кони, совершенное поражение неприятеля в графстве Ницском и Савое
[2134], и наступление позднего времени года, когда действия в горах уже становятся невозможными, прикроют Пьемонт и всю Италию, по крайней мере на столько времени, сколько нужно для принятия мер к дальнейшему удержанию или распространению завоеваний наших.
