Обратите внимание: граф Рымникский написал все это без обычных своих экспрессивных «выкриков» и темных для понимания мест. Это говорит о высочайшей концентрации воли полководца в момент написания письма. Фельдмаршалу надо было, чтобы государь прочитал внимательно и до конца, а потом согласился с его мнением об опасностях, поджидающих русские войска в Швейцарии, и, может быть, все-таки отменил это предприятие.
Вернемся снова к письму Суворова и начнем с того месте, где прервали чтение:
«Теперь император римской, опираясь на заключенном между дворами Вашего Императорского Величества венским и великобританским постановлении, требует настоятельно и усильно неукоснительного перенесения оружия в Швейцарию, где недеятельность и слабосилие эрцгерцога Карла утратили блистательную кампанию. Опасаясь, чтобы при таковом, беспрестанными опытами дознаваемом венского кабинета к нам недоброхотстве не последовала для понуждения нас к исполнению сих императорских приказаний остановка в продовольствии войск; приняв также во уважение и то, что император римской предписывает остановить все дальнейшие военные операции, вследствие чего и не могу уже ожидать от австрийских генералов какого-либо повиновения, решился я предпринять с помощию Божиею сей многотрудный в Швейцарию поход. Непонятны для меня все сии венского двора поступки, когда единое мановение Вашего Императорского Величества возвратить войски в империю вашу может ниспровергнуть все таковые занощивые его умыслы…»
[2166]
Выходит, что генералы австрийские теперь уже могут не повиноваться, продовольствием снабжать не станут и толкают бедных русских солдат в Швейцарию на столь многотрудный поход, что уповать им остается лишь на помощь Божию. А ведь без русского государя австрийцы ничто, он одним мановением руки может отозвать наши рати и сокрушить заносчивых австрияков. И это уже не ирония, фельдмаршал всем строем письма подводит Павла I к принятию такого решения: отзывать, может, и не надо, но в опасную Швейцарию идти не вели. А чтобы у императора и сомнения не закралось, что воля его для полководца священна, Суворов заканчивает свой пассаж так:
«Впрочем, всеми изображенными в высочайшем Вашего Императорского Величества рескрипте предписаниями буду я руководствоваться и доносить всеподданейше, если что-либо впоследствии касательно видов венского кабинета откроется»
[2167].
Увы, это столь тонко написанное послание не могло остановить самого похода в Швейцарию, но имело, несомненно, влияние на скорое охлаждение дружеского отношения Павла I к австрийскому кабинету и Францу I.
В эти же дни в далекую Гатчину прибыли сведения из Вены и суворовский адъютант Кушников с реляцией о победе при Нови. Император был так доволен, что очень тепло написал Суворову 25 августа (старый стиль):
«Не знаю что приятнее, вам ли побеждать, или мне награждать за победы; но Мы оба исполняем должное: Я как Государь, а вы как первый полководец в Европе <…> Посылаю награждение за взятие Сераваллы; а вам, не зная что уже и давать, потому что вы поставили себя выше награждений, определил почесть военную, как увидите из приказа, сегодня отданного. Достойному достойное. <…> Прощайте князь, живите, побеждайте Французов и прочих…»
[2168]
Самодержец не кривил душой: мы уже видели, что за падение Мантуи Рымникский был превращен в князя Италийского
[2169]. Действительно, что может быть выше как награда для того, кто уже давно был кавалером высших степеней всех российских орденов? Но Павел I сумел изобрести весьма почетную награду: 24 августа 1799 г. он отдал по армии российской следующий приказ:
«В благодарность подвигов князя Италийского, графа Суворова-Рымникского, гвардии и всем Российским войскам, даже в присутствии Государя, отдавать ему все воинские почести, подобно отдаваемым особе Императорского Величества»
[2170].
С этой наградой Суворов по объему почестей уже превосходил не только Румянцева, но и Потемкина-Таврического. По праву и за заслуги он становится кем-то вроде древнеримского полководца, удостоенного права триумфа при возвращении из победоносного похода в вечный город. Слава его сравнялась с мерой сил и возможностей человеческих.
Желая быть последовательным в своей щедрости, на следующий день, 25 августа (старый стиль), император написал герою новый рескрипт:
«Отличие, сделанное вам Его Величеством Королем Сардинским, Я от всего сердца позволяю вам принять; чрез сие вы и Мне войдете в родство, быв единожды приняты в одну Царскую Фамилию; потому что владетельные Особы между собою все почитаются роднею»
[2171].
Такие награды могли бы удовлетворить честолюбие любого смертного. Но наш герой после победы при Нови, не зная еще о милостях императора, хотел высших иностранных отличий. Возможно, так желал он заглушить горечь от несправедливостей и придирок Гофкригсрата и Тугута, ибо в следующие после победы дни он в письме жаловался Растопчину
[2172]:
«Русский Бог велик… охают французы, усмехаются цесарцы… а здесь хоть и победно, но тяжело. <…> И в Англии мною довольны, и шифр мой на праздниках
[2173], и Семен Романович
[2174] меня хвалит!.. а у меня чулки спустились…»
[2175]
Столь простодушным образом намекает Суворов на желание получить высший английский орден Подвязки. Зачем он ему? Неужели непомерное честолюбие и старость помрачили этот дотоле столь ясный разум? Ведь он хорошо знал цену наградам, столь часто обесцениваемым ничтожностью награждаемых. А может, наш герой хочет их тусклым блеском ослепить и зачаровать скорыми шагами приближающийся неизбежный конец земных обид и сожалений? Думается, дело не в этом. Суворов тоже человек, он высочайший мастер своего нелегкого дела, а истинному мастеру остро хочется похвалы среди ценителей и знатоков и, что греха таить, восторгов очарованной публики. И награда, подобная ордену Подвязки, есть всего лишь законный знак заслуженного признания таланта. Кроме того, он мог разумно полагать, что чем больше будет ему почесть, тем громче станет слава России.
