«Я шаг за шагом возвращаюсь с другого света, куда меня едва не утянула неумолимая фликтена с большими мучениями…»
[2379]
Едва почувствовав себя лучше, Суворов пишет пространное письмо барону Ф. Гримму с анализом своей кампании в Италии. Жизнь возвращается к нему, и уже на другой день в письме к Д. И. Хвостову нет ни слова о болезни, но на четырех страничках – рассуждения о покупке поместий, предположения о парадной жизни в столице и уединенной в деревне, о сбережении наследства для сына. Ни одна деталь не ускользает от его внимания: ни то, что король Неаполя «забыл» наградить его орденом Св. Януария, ни то, что к кресту Св. Иоанна Иерусалимского он так и не получил от государя бриллиантов, ни то, что хоть он теперь и князь, но титулуется сиятельным, а не светлейшим
[2380], как Безбородко или Лопухин. Характер и воля его берут свое настолько, что врачи дают разрешение ему осторожно двинуться в Санкт-Петербург. Он знал из рассказа сына и других лиц, что император готовит там триумфальную встречу освободителю Италии. В двадцатых числах марта Суворов в последний раз в жизни сел в дорожную карету.
Щадя полуздорового полководца, его неторопливо везли в столицу, и вдруг над головою его разразилась новая гроза: 20 марта в Зимнем дворце Павел I пишет рескрипт, знаменующий начало новой опалы, теперь уже последней в жизни нашего героя:
«Господин генералиссимус, князь Италийский, граф Суворов-Рымникский. Дошло до сведения моего, что во время командования вами войсками моими за границею имели вы при себе генерала, коего называли дежурным, вопреки всех моих установлений и Высочайшего устава. То удивляяся оному, повелеваю вам уведомить меня, что вас побудило сие сделать»
[2381].
В тот же день замечание за это было отдано в приказе по армии. Судя по всему, Суворов поступил так по привычке, усвоенной в екатерининское время, когда командующий армией имел на это право. Но при Павле I это было простым смертным полководцам строжайше запрещено, лишь сам государь имел при себе такого. Как отмечает Д. А. Милютин, в начале похода эту должность несколько дней при тогда еще фельдмаршале отправлял генерал И. И. Ферстер, но в официальной переписке об этом упоминаний не было. В руки же императора попало донесение генерал-лейтенанта Баура, посланное 28 февраля 1800 г. из Линца, в котором среди прочего стояло:
«Господин генералиссимус и кавалер князь Италийский граф Суворов-Рымникский, чрез дежурного генерал-майора Милорадовича предписал полку, мне Всемилостивейше вверенному…»
[2382]
Этого оказалось достаточно, чтобы вызвать гнев императора. Но почему? Неужели проступок был столь уж велик? Приблизиться к ответу позволяет одно место в «Записках» уже цитировавшегося нами Комаровского. Состоявший, как мы уже видели, флигель-адъютантом великого князя Константина, он был хорошо принят в императорской фамилии, многое знал и многое видел. Вот что вспоминает этот беспристрастный человек:
«Один раз государь спросил у великого князя
[2383], покойна ли теперешняя одежда для солдата во время походов. Император знал, что во всю кампанию солдаты штиблет не надевали, а унтер-офицерские галебарды, которые были в 4 аршина, все изрублены были на дрова, когда проходили снежные Альпийские горы.
– Я готов сделать всякую перемену в одеянии, – продолжал государь, – ибо удобность познается опытом.
Тогда его высочество отвечал, что башмаки, штиблеты и особливо унтер-офицерские галебарды вовсе не удобны в походе. На сие император ему сказал:
– Прикажи одеть рядового и унтер-офицера во всей амуниции и вооружении, и представь мне для образца.
Великий князь через несколько дней представил императору образцовых; так как форма немного походила на бывшую при императрице, государь с гневом сказал его высочеству:
– Я вижу, ты хочешь ввести потемкинскую одежду в мою армию; чтобы они шли с глаз моих долой, – и сам вышел из комнаты, где находились образцовые.
Великий князь увидел, но поздно, что государь хотел только выведать его мысли насчет формы, им введенной, а не переменить оную. С тех пор началась холодность к великому князю и ко всем бывшим при нем, а потом гонения на участвовавших в Итальянской кампании. Известно как поступлено было с князем Суворовым, которого император приглашал приехать в Петербург, обещал принять его, как Рим принимал своих триумфаторов; вместо того, лишь только генералиссимус приехал на нашу границу, как ему сделан был выговор в приказе по армии за то, что во время кампании он имел при себе против устава дежурного генерала, вместо бригад-майора, и князь Суворов умер, не видавши императора. Я слышал от наследника
[2384], что государю завидно было, что князь Суворов приобрел такую славу, а не он сам; от сего в нем родилась зависть ко всем служившим в сей знаменитой кампании»
[2385].
Герой, выстоявший и победивший всех и вся в сотне боев и сражений, был сбит с ног предательским ударом судьбы-злодейки. К тому же болезнь вернулась, и безобразная костлявая уродина снова встала на караул дверей его комнаты.
Весь день 20 апреля 1800 г. продержали экипаж его у Нарвской заставы столицы: днем не велено было пускать. Лишь около 10 часов вечера простучали колеса кареты по сосновым торцам мостовой и умолкли у дома вдовы полковника Фомина за Торговым мостом на Крюковом канале. Здесь снимал квартиру Д. И. Хвостов, здесь и прошли последние шестнадцать дней жизни Суворова. Все эти дни душа Павла I кидалась из одной крайности в другую: он то наносил удар, то смягчался. Не успели уложить полководца в постель, как сообщили о прибытии императорского посланца, герой наш воспрянул духом и велел немедля звать, но вошедший князь Долгорукий сообщил:
«Генералиссимусу князю Суворову не приказано являться к Государю»
[2386].
Но узнав, что тот совсем плох, император послал к нему Багратиона «спросить о здоровье», зная, что старцу будет приятно увидеть своего любимца
[2387]. Однако же следующим присланным был не уважаемый никем в обществе П. И. Кутайсов, обер-шталмейстер двора, в прошлом камердинер Павла. Тонкий придворный и остроумный человек, Растопчин сумел посетить умирающего, не вредя своей карьере в глазах императора: он явился на Крюков канал с разрешения самодержца, чтобы вручить пожалованный королем французских эмигрантов графом Прованским, именовавшим теперь себя Людовиком XVIII, орден Св. Лазаря и Богородицы горы Кармельской
[2388]. Принц сей был всегда эгоистичен и глуповат, а потому и орден пожаловал великому воину один из младших по статуту среди королевских наград
[2389]. Суворов навещал его на пути в поход весной 1799 г. в Митаве
[2390], где принц жил на русских хлебах. Теперь же награда, пожалованная ему этим царственным прихлебателем, вызвала один из последних сарказмов военачальника. По воспоминаниям, слушая текст указа, он переспросил:
