«…здесь ранен был внутри карея князь Ратиев, подполковник: ялын-кылыджи, по их обычаю, в оные внедриваются»
[282].
То есть хотя вооруженные только ятаганами и кинжалами эти подлинные «гази» и ворвались внутрь каре, но разгромить его не смогли. Кстати, именно во время такой атаки за год до этого и погиб мужественный Вейсман.
Но вот наступает пятая, завершающая фаза битвы:
«Полем был наш марш, большею частью терновником, паки девять верст, и при исходе его прибыл к нам артиллерии капитан Базин и с ним близ десяти больших орудиев, которыми открыл пальбу в лощину, внутрь турецкого лагеря. Уже турки всюду бежали; но еще дело кончено не было, – за их лагерем усмотрел я высоту, которую одержать надлежало, пошел я сквозь оной с подполковником Любимовым и его эскадронами, карей же оной обходили и тем нечто замешкались; по занятию мною той высоты произошла с турецкой стороны вдруг на нас сильная стрельба из больших пушек, и, по продолжению, приметил я, что их немного, то приказал от себя майору Парфентьеву взять поспешнее и скорее три суздальских роты, их отбить, что он с крайнею быстротою марша и учинил; все наше войско расположилось на сих высотах, против наступающей ночи, и прибыл к нам г. – бригадир Зиборовский с его кареем комплектного Черниговского полку»
[283].
В этой фазе отлично действуют, каждый на своем месте, все три рода оружия: пехота, артиллерия, кавалерия. Войска наши в этой фазе как бы перекатываются друг через друга с максимальным успехом. Это сражение уже целиком воспроизводит все три воинских качества: и глазомер, и быстроту, и натиск. Суворов с полным основанием мог завершить свой рассказ исполненным сдержанной гордости итогом:
«Таким образом окончена совершенная победа при Козлуджи, последняя прошлой Турецкой войны»
[284].
И действительно, одержанная им победа позволила через 10 дней М. Ф. Каменскому, продвинувшись вперед, 19 июня (старый стиль) у Али-бабы отбросить врага к Шумле, уничтожить запасенный для лагеря великого визиря провиант, а сам лагерь в Шумле отрезать от сообщения с Адрианополем. На следующий день великий визирь запросил перемирия. Но граф Румянцев прямо заявил: никаких переговоров и проволочек, а пусть в его ставку в деревне Кючук-Кайнарджи прибудут послы для подписания мира. И точка. Турки прибыли 5 июня (старый стиль), фельдмаршал дал им пять дней. Скрепя сердце, после безнадежной дипломатической схватки турецкие делегаты подписали мир, продиктованный им графом П. А. Румянцевым: Россия получала города-крепости Керчь и Еникале в Крыму, Кинбурн, стороживший вход в Днепро-Бугский лиман и само побережье лимана, ей представлялось право торгового мореходства в Черном море с любым количеством пушек на борту купеческого судна, право строить военно-морской флот, турки уплачивали контрибуцию в 4,5 миллиона рублей. Но главное: Крымское ханство становилось независимым от Турецкой империи государством, а значит, волею судеб оказывалось в орбите влияния России. С Крымом вскоре надолго будет связана служебная судьба Суворова. Но пока что ему предстояло немедленно отправиться на новую войну, уже год полыхавшую в юго-восточных губерниях империи.
Пока наш герой спешит в Москву под начало хорошо ему знакомого по Речи Посполитой и Семилетней войне князя М. Н. Волконского, надо объясниться о том, какой характер носила тогда внутренняя война, разожженная яицкими казаками и их ставленником Пугачевым. Началась она как бунт пограничного с казахами казацкого войска, оскорбленного вымогательствами местных властей, усилением дисциплины и наказанием за жалобы на начальство, бунт, жестоко подавленный в соответствии с нравами того времени. Недовольство казачье по прошествии года снова прорвалось наружу, но теперь уже как настоящий мятеж, во главе которого явился предводитель, выдававший себя за покойного Петра III. Сам факт подчинения самозванцу, ими же провозглашенному, делал казаков государственными преступниками, изменниками. Терять им после этого, собственно, было уже нечего. К ним примыкало население пограничных городков и крепостей, башкиры, озлобленные в царствование Елизаветы Петровны изъятием у них части земель в пользу уральских заводчиков и уже бунтовавшие в 1755 г. Известный процент повстанцев составили «гулящие люди», в том числе сбежавшие с каторги. Краденый императорский титул Пугачева брал их как бы под эгиду и превращал из преступников в слуг государевых. По крайней мере в их собственных глазах. Однако нравы их говорили совсем о другом. Так, при осаде Оренбурга 3 ноября 1773 г. на окраине города:
«Мятежники в церкви разложили огонь <…> Пугачев поставил пушку на паперти, а другую велел втащить на колокольню <…> Ночью Пугачев отступил <…> В церкви, куда мятежники приносили своих раненых, видны были на помосте кровавые лужи. Оклады с икон были ободраны, напрестольное одеяние изодрано в лоскутья. Церковь осквернена была даже калом лошадиным и человечьим»
[285].
Если уж изгадили святыню, то еще менее склоны они были щадить побежденных. Вот что произошло 28 сентября при взятии крепости Татищевой:
«Начальники были захвачены. Билову отсекли голову. С Елагина, человека тучного, содрали кожу, злодеи вынули из него сало и мазали им свои раны. Жену его изрубили. Дочь их, накануне овдовевшая Харлова, приведена была к победителю, распоряжавшемуся казнию ее родителей. Пугачев поражен был ее красотою и взял несчастную к себе в наложницы <…> Вдова майора Веселовского <…> также находилась в Татищевой: ее удавили. Все офицеры были повешены. Несколько солдат и башкирцев
[286] выведены в поле и расстреляны картечью»
[287].
Не желая затягивать повествование, приведу лишь одно краткое описание разорения другого города – Казани, взятой приступом 12 июля 1774 г.:
«Город стал добычею мятежников. Они бросились грабить дома и купеческие лавки; вбегали в церкви и монастыри, обдирали иконостасы; резали всех, которые попадались им в немецком платье <…> Из города погнали пленных и повезли добычу. Башкирцы, несмотря на строгие запрещения Пугачева, били нагайками народ и кололи копьями отстававших женщин и детей. Множество потонуло, переправляясь вброд через Казанку. Народ, пригнанный в лагерь, поставлен был на колени перед пушками. Женщины подняли вой. Им объявили прощение. Все закричали: ура! и кинулись к ставке Пугачева. Пугачев сидел в креслах, принимая дары казанских татар, приехавших к нему с поклоном»
[288].
