Остальные подробности усердный читатель мой может почерпнуть, прочтя целиком труд нашего великого поэта и талантливого историка.
Таков был противник, сражаться с которым спешил генерал-поручик и кавалер Александр Суворов. Вряд ли думал он о закономерности социальной мести простого народа, уже сто тридцать лет придавленного крепостным правом и притеснениями чиновничества. Скорее всего, он содрогался внутренне от разговоров и слухов, роившихся вокруг, о размахе восстания и беспощадности взбунтовавшегося простого народа. Он должен был вспоминать общее недоброжелательное настроение московских низов в декабре-феврале 1773–1774 гг., когда свадебные хлопоты удерживали его в Белокаменной, равно как и тот восторг, с которым московское дворянство приняло А. И. Бибикова, ехавшего на брань с Пугачевым. В Москве у него были старик отец и молодая жена. Несомненно, думая о них, он прекрасно понимал, с кем будет сражаться и кого защищать.
Однако же, прибыв в Первопрестольную, он узнал о победе И. И. Михельсона над Пугачевым под Казанью и о стремительном бегстве самозванца на юг правым берегом Волги. Угроза Москве миновала, но приволжские губернии охватил пожар крестьянского восстания, вызванного появлением Пугачева. Кровь лилась рекою, пылали помещичьи усадьбы, грабились города и городки. Пугачев, «поджигая» целые провинции, нигде не делал попытки закрепиться; провозглашая свою власть сегодня, завтра он уже покидал сдавшийся городок, а на следующий день туда вступала кавалерия Михельсона и по горячим следам начиналась расправа. Однако к чести русских офицеров надо отметить, что вешали обычно одного-двух зачинщиков сдачи
[289], иногда их просто брали под караул
[290]. Почему местные жители присягали на день-два Пугачеву? Одни – в надежде поживиться имуществом казненных дворян, другие – наивно думая, что «император» пришел к ним навсегда, третьи просто из страха. Вот что, например, написали в свое извинение двадцать офицеров инвалидной команды города Курмыша:
«А что мы <…> перед богом и всемилостивейшею государынею нашей нарушили присягу и тому злодею присягали, в том приносим наше христианское покаяние и слезно просим отпущения сего нашего невольного греха; ибо не иное нас к сему привело, как смертный страх»
[291].
19 августа 1774 г. последовал именной высочайший указ, по которому Суворову назначено было состоять в команде генерал-аншефа П. И. Панина до окончания экспедиции, а 25 августа (старый стиль) И. И. Михельсон настиг в 105 верстах к югу от Царицына Пугачева и в недолгом сражении окончательно разгромил. Мятежник с малым числом сподвижников бежал за Волгу. Через несколько дней в лагере победителя появился Суворов. Вот как сам он вспоминал о своем «путешествии» из Москвы:
«…отбыл я тотчас из Молдовии и прибыл в Москву, где усмотрел, что мне делать нечего, и поехал далее внутрь, и генералу графу Петру Ивановичу Панину, который, при свидании, паки мне высочайшее повеление объявил <…> и дал мне открытый лист о послушании меня в губерниях воинским и гражданским начальникам. Правда, я спешил к передовым командам и не мог иметь большого конвоя, – так и не иначе надлежало, – но известно ли, с какою опасностью бесчеловечной и бесчестной смерти? Сумазбродные толпы везде шатались; на дороге множество от них тирански умерщвленных, и не стыдно мне сказать, что я на себя принимал иногда злодейское имя; сам не чинил нигде, ниже чинить повелевая, ни малейшей казни, разве гражданскую, и то одним безнравым зачинщикам, но усмирял человеколюбивою ласковостью, обещанием высочайшего императорского милосердия»
[292].
Картина восстания и его последствий описана ярко и энергично. А для характеристики Суворова очень важен последний раздел повествования – об умеренности наказаний и желании их вообще не применять. Что это – характерная черта личности героя или нечто большее? Думается, ответ содержится в отрывках двух текстов, вышедших в эти тяжелейшие месяцы из-под пера Екатерины II. Первый – письмо графу Я. Е. Сиверсу:
«Генерал Бибиков отправляется туда с войсками <…> чтобы побороть этот ужас XVIII столетия, который не принесет России ни славы, ни чести, ни прибыли <…> По всей вероятности, это кончится повешениями. Какая перспектива, г. губернатор, для меня, не любящей повешений! Европа в своем мнении отодвинет нас ко временам царя Ивана Васильевича – вот та честь, которой мы должны ожидать для империи от этой жалкой вспышки»
[293].
Через несколько месяцев, посылая графа П. И. Панина на место умершего А. И. Бибикова, она пишет в рескрипте своему генералу:
«Намерение наше <…> не в том одном долженствует состоять, чтоб поражать, преследовать и истреблять злодеев <…> но паче в том, чтоб поелику возможно, сокращая пролитие крови заблуждающих, кое для матерного и человеколюбивого нашего сердца столь оскорбительно, возвращать их на путь исправления через истребление мглы, души их помрачившей…»
[294]
Императрица видит в наказании восставших неприятную, но, увы, при столь жестоких общественных нравах необходимую меру. В такой подход к наказанию бунтовщиков хорошо укладывается и тот факт, что хотя приговор Сената обрек Пугачева на четвертование, по тайному распоряжению государыни ему, чтобы сократить муки, сразу же отрубили буйную голову.
Таким образом, Суворов ничего не преуменьшает в своем рассказе и не приписывает себе больше гуманности, чем он проявлял на самом деле. Что на самом деле увлекало его в этой «экспедиции», как назвала ее императрица, так это возможность поймать самозванца и заслужить великую славу. А к славе, скажем честно, был он неравнодушен. Посмотрите, любезный мой читатель, как герой наш описывает свою погоню за Пугачевым, стремление схватить его во что бы то ни стало:
«По прибытии моем в Дмитриевск сведал я, что известный разбойник в близости одной за Волгою слободы; несмотря на его неважную силу, желал я, переправясь, с моими малыми людьми на него тотчас ударить»
[295].
Не было свежих лошадей – он спустился по Волге вниз до Царицына и встретился там с Михельсоном:
«Из Царицына взял я себе разного войска конвой на конях и обратился в обширность Уральской степи за разбойником, отстоящим от меня сутках в четырех»
[296].
