Суворов следит за тем, чтобы «выходцев» расселяли сообразно их склонностям и пожеланиям:
«Ныне из армян хотят сами, по ганделю
[358], селитца к Азову или Таганрогу. Они богатее греков и труднее к наклону
[359], а лутче все сказать, не нищие»
[360].
Он заботится о выкупе христиан-рабов:
«За ясырей зачали платить по 50 р[ублей]; не всегда так дешево может быть. Много из них семейных»
[361].
Он думает о будущности верных России греков-албанцев на новом месте поселения:
«Бога ради, осемьяните албанцев, или, наконец, они вымрут <…> На ком им здесь женитца? Одна синица моря не зажжет. Они храбры, их немного; переселите их, пусть они плодятца…»
[362]
Все это Суворов пишет правителю канцелярии Потемкина – П. И. Турчанинову, давнему своему приятелю, в уверенности, что сам Потемкин прочтет эти строки. К нему обращены и следующие выразительные слова все из того же письма от 4 августа (старый стиль):
«А дело идет своим чередом, как бы в том татары, теряя душу из тела, ни мешали. Лишь бы губернские фуры скорее потянулись
[363]. Скорее присылайте привилегию да, Милостивый Государь мой, деньги, деньги, деньги: сочтетесь после, убыток будет невелик…»
[364]
И он абсолютно прав, ибо деньги – лучший двигатель любого предприятия, тем более такого многосложного, каким сейчас был занят Суворов. Понимая, что скорость «вывода» – залог успеха, он снова обращается к теме денег и транспорта в продолжении письма 6 августа:
«Неописанные по долгам споры: християнские домы – татары должны в них заменить, за сады должно християнам – нам наградить, х[ански]е долги – нам без остатку заплатить, и за его чиновников, кои не заплатят. То-то и премудрость! Ой, голубчик, тяжко, да денег нет! Рад бы все свои деревни заложить. Некому!
Боюсь, скоро не станет подвод. Все собственные оф[ицерски]е [и] артельные добровольно выходят, казенные провиантские [и] наемные провиантские пособлять начали. В частях войск начальники курьерами летают, рез[идент] Ан[дрей] Дмитриевич] Константинов] не спит почти ни дня, ни ночи <…>
С Успенья-то потянутца вправду: сельские еще с сеном, соломой [и] зерном не управились. Беда, как не станет подвод. Около того первым губ[ернски]м надлежит под Перекопом <…> Полагайте, Милостивый Государь мой! так, как дело сделано, лишь бы Светлейшему Князю было угодно. Ou Cesar, ou rien?
[365], или ни одного, или все…»
[366]
Суворов не стесняется перед Турчаниновым: он свой, он верный слуга Потемкина, он все передаст ему, а тот все оценит и всем поможет. В этом письме герой как на ладони: он служит изо всех душевных и физических сил, он служит государыне и служит Потемкину, он болеет за дело. Он знает его суть до малейших деталей и хочет их исправности.
В тот самый день, когда он начал писать письмо П. И. Турчанинову, в Суджук-Кале уже сутки как стояла османская армада, и оба предводителя послали командиру Азовской флотилии контр-адмиралу Ф. А. Клокачеву дерзкое письмо в резко повелительном тоне. Суворов написал ответ от имени нашего адмирала, в котором отверг все претензии и угрозы капудан-паши, истинного вдохновителя грозного послания, а также прямо сказал, что любое покушение на русские военные корабли будет почитаться нарушением мира, а приближение к Кефе и окрестностям пониматься как начало войны. Русское оружие, всегда победоносное, волей Всевышнего встретит турок на крымском берегу, высадка же их недопустима из-за чумной эпидемии, свирепствующей на османских кораблях
[367]. Капудан-паша был готов применить силу, но даже он не мог так действовать без повеления Порты, а в Константинополе на Генеральном совете Порты 13 августа (старый стиль) победило примирительное мнение верховного муфтия, что Кючук-Кайнарджийский договор еще не нарушен, а поэтому если начать войну, а она окажется неудачной, то ущерб для Турции будет больше, чем при русской оккупации Крыма
[368]. И поэтому турецкая армада стояла на рейде Суджук-Кале, совершенно не подготовленном для такого количества кораблей. Начавшиеся штормы двукратно нанесли флоту существенный урон: погибло три больших корабля, среди них – 80-пушечный адмиральский флагман, четвертый пришлось отправлять для ремонта в Константинополь, серьезно страдал транспорт и содержащиеся на нем войска
[369]. Осмотр гаваней Анапы и Геленджика показал и их непригодность для такого количества кораблей, особенно линейных. А ведь приблизилась пора осенних штормов, столь пагубных у этого побережья из-за печально знаменитого бора – северо-западного ветра. Отношения с абазинцами и черкесами также не сложились, а в Таман, верный Шахин Гераю, турецких посланцев даже не пустили. Экспедиция на этой стадии явно терпела неудачу.
В это время прибыло в Суджук-Кале постановление Порты от 13 августа, капудан-паша понял, что вся ответственность за дальнейшие действия будет лежать только на нем и ни на ком другом. Он колебался. Меж тем 20 августа (старый стиль) был смещен великий везир Мехмед-паша, лидер «партии войны». Его место занял Камфат (Чебели) Мехмед-паша – янычарский ага, сторонник верховного муфтия и мирного разрешения конфликта между двумя империями. Август подходил к концу, завершался вывод христиан из Крыма, высвободились силы для возможного отпора высадке турецких войск, возводились дополнительные укрепления. Даже хан, несмотря на свою обиду, демонстрировал лояльность и сам сообщил о появлении турецких кораблей в Суджук-Кале. Если что и беспокоило, то нежелание Шахин Герая вернуться к исполнению ханских обязанностей, которое может спровоцировать темную массу простого народа, а потому в письме от 17 августа Суворов просит хана вернуться в Бахчисарай «на случай неприятных от татар поползновений»
[370]. Но больше всего беспокоит нашего героя отрицательное отношение к его деятельности фельдмаршала, скрытно не одобрявшего переселение христиан:
