Вначале, однако, ничто не предвещало Василию Суворову, а тем более его родившемуся в конце предыдущего года сыну какой-либо особенной удачи. Наоборот, чины пока бывшему денщику государеву идти не спешили, а сам он должен был последовать за своим гвардейским полком на холодные берега Невы, куда поспешила в начале 1732 г. перебраться из склонной к волнениям и даже мятежам Москвы императрица Анна. Итак, он расстался с семьей, свидетельством пребывания в 1733–1735 гг. в Санкт-Петербурге стали записи в журнале выдачи книг ему на дом в Библиотеке Академии наук.
В 1735 г. разразилась война между Российской империей и Портой Оттоманской, но на войну с турками Василий Суворов не попал, ибо полки гвардии туда не отправились, а в сводный гвардейский батальон добровольцев-охотников, присоединившийся к нашим войскам в степях причерноморских, он как человек семейный, а значит и сугубо положительный, напрашиваться не стал. Возможно, он даже сумел в 1735 г. вернуться на какое-то время в Москву. Так это было или иначе, но чин поручика «вышел» ему лишь 27 апреля 1737 г., то есть через семь лет
[26]. Чем занимался Василий Иванович все это время на службе – доподлинно не известно, много ли времени провел дома и уделял ли тогда внимание воспитанию сына – мы не знаем. Но то обстоятельство, что до 1740 г. детей в семье Суворовых более не рождалось, дает некоторое основание предположить, что до сентября 1738 г. в доме своем был он нечастый гость.
Осенью 1738 г. В. И. Суворов прибыл в Тобольск для участия в деле князей Долгоруких. В 1737 г. на них поступил донос, в котором таможенный подьячий Тишин рассказывал о «непристойных словах» в адрес государыни и о послаблениях в содержании Долгоруких. Кроме того, в доносе упоминался и участник Великой Северной экспедиции «лейтенант майорского ранга» Д. Л. Овцын. Он, прибыв в Березов, где были в ссылке Долгорукие, познакомился с ними и поддерживал общение. Тишин же описал их встречи как политический заговор с целью вывезти ссыльных морем. Князя Ивана Долгорукова арестовали, как и лейтенанта. Для первого все обернулось плохо: длинный язык и трусость привели его на плаху. Для второго все закончилось иначе благодаря В. И. Суворову.
Овцын не отрицал встреч с Долгорукими, но не признавал политическую подоплеку разговоров. Чтобы выбить из него нужное, его должны были пытать. Однако перед этим нужно было бить кнутом доносчика (Тишина): если он после этого не отказывался от показаний, то приступали к пыткам арестованного. Но Тишин струсил, поэтому самое страшное обвинение с Овцына было снято. Его разжаловали в матросы и отправили в Охотск в команду В. Беринга, который лично знал лейтенанта и давно оценил его труды.
Судьба же В. И. Суворова начала расплетаться с судьбой Долгоруких и Овцына. Более года провел он в Сибири и только осенью 1740-го вернулся, но не в Москву, а в Петербург. Очевидно, он застал кончину Анны Иоанновны, последовавшую 17 октября, а 6 ноября, на излете скоротечного регентства Э. И. Бирона, Василий Иванович определен был в Берг-коллегию прокурором «при штатных делах» в ранге полковника
[27]. Через три дня он, как и все столичные жители, узнал, что ненавистный фаворит покойной императрицы арестован и препровожден в Шлиссельбург, в один из его казематов. Начинались новые времена, и они были благоприятны для прокурора Суворова.
Однако для сына служба отца создавала определенные сложности. Сам собой встает вопрос: кто воспитывал мальчика, по крайней мере до конца 1740 г.? Мы проследили служебный путь В. И. Суворова с 1730 г. по ноябрь 1740 г. и убедились, что в Москве, где находилась его семья, он чаще отсутствовал, причем подолгу. Следовательно, не он ежедневно общался, играл и вообще занимался с маленьким и тогда единственным ребенком в семье. Может, это был дед? Но Ф. С. Мануков в 1730 г. тесно связан с Петербургом. Так, в 1734 г. он фигурирует в сенатском указе как вице-президент Вотчиной коллегии, при этом положительно характеризуется как чиновник, соблюдающий законы
[28]. Через два года, в 1736 г., Сенат назначает его воеводой в Петербурге и предписывает рассматривать в Воеводской канцелярии судебные и розыскные дела по земским делам Санкт-Петербургской провинции под апелляцией Юстиц-коллегии
[29]. Наконец, в 1737 г. он как столичный воевода участвует в судебном следствии по делу о векселях полковника А. Маслова компанейщику И. Ширкману
[30]. Нет, не ему заниматься воспитанием внука в Москве. Остается мать, Авдотья Федосеевна.
Мы ничего не знаем о ней. Это, конечно, может показаться удивительным нам, сегодняшним, живущим уже в XXI тысячелетии, когда законодательно давно женщины и мужчины признаны обладающими равными правами. Правда, этому «всего лишь» сто лет. Мы привыкли к тому, что женщины, как и мужчины, пишут мемуары. Правда, в России этому «всего лишь» двести лет. Кстати, обычай рассказывать о своих матерях в памятных записках мужчины в России начали устанавливать лишь в конце XVIII в., то есть немногим более двухсот лет тому назад. Что же было до? Почти ничего. «Своеручные записки княжны Натальи Борисовны Долгоруковой», написанные в 1767 г., когда она уже около девяти лет как приняла постриг, были опубликованы ее внуком князем И. М. Долгоруковым лишь в 1810 г. и то частично. Кстати, это было в год кончины княгини Е. Р. Дашковой, другой известной мемуаристки. Так вот, записки Долгоруковой стоят ко времени их написания особняком. Писать о себе русские женщины станут лишь в начале XIX в., как та же Дашкова. Но обе женщины были очень образованные и по характеру, равно как и по положению в обществе, выдающиеся.
Авдотья же Федосеевна принадлежала к той самой толще русского дворянства, чья жизнь как до Петра Великого, так и после смерти его, вплоть до 80-х гг. XVIII в., протекала вполне анонимно для исследователей социокультурной среды и в своей мужской половине. Где уж тут найти следы рядовой женской дворянской судьбы. В дошедших до нас письмах великий полководец об отце-то своем упомянул от силы три раза. При этом первый раз сообщил о кончине его. О матери же своей не писал никогда. А ведь наделен был сердцем далеко не бесчувственным, что видно из писем к дочери Наташе – «Суворочке». О матери же, жизнь ему в муках даровавшей, молчит.
В чем же тут дело? В следующем: а что мы знаем о матери светлейшего князя Таврического? Или о матери адмирала Ф. Ф. Ушакова? Или же о родительнице М. И. Голенищева-Кутузова? А то же самое: имя, отчество да фамилию девичью. А ведь и они – Потемкин, Ушаков, Кутузов – все, как и Суворов, выходцы из одного и того же слоя среднего дворянства. И вкусы, и привычки с молодости, и тяга к знаниям одна и та же. И одно и то же молчание о матерях своих. Такова, видимо, сила давней культурной традиции, изменившейся постепенно лишь к концу столетия.
