Суворов в письмах часто говорит о своем добронравии в связи с обидами на незаслуженное небрежение его трудами. Но в этом письме, равно как и в еще нескольких, писанных той весной, он ратует за очищение души, с которой его связали таинством брака. Сострадает ей и радуется ее успехам:
«Нещастная Варвара Ивановна н[извер]гла притворства покров и непрестанно [молитст]вует Богу»
[427].
«…Супруга моя Варвара Ивановна вопиет на ея возпитание (могущее со временем очистица полнее) Всемогущему Богу. При протчем, две части одного нечестия и страшнее нечестия родили: гордость – изток самонадеяния, притворство – покров преступлениев. О! коли б святый дух Преосвященнейшего Гавриила изкоренение сих и в иных местах разсеял, умножил тем здравое деторождение, доказал ненадобность и герренгутского правила»
[428].
В последнем письме он поднимается до серьезнейшего обобщения: если бы такой поборник нравственности, такой церковный авторитет, как член Святейшего синода архиепископ Новгородский и Петербургский Гавриил, с которым Суворов был лично хорошо знаком, мог бы искоренить эти основы нечестивости, которыми поражен свет, – гордыню и притворство, то строгие правила секты моравских братьев, гернгутеров
[429], были бы излишни. Распространилась бы простая, нравственная жизнь, и люди были бы счастливы от чистоты души своей. Эти строки, основанные на глубоко личном переживании, приоткрывают перед внимательным читателем сокровенное настроение души Суворова, его человеческое нравственное естество. Поняв его, поймем мы до конца и нашего героя как военного и государственного человека, его идеалы.
Чтобы можно было осознать, что даже в желании мести оскорбителю не был Суворов беспощаден, последний раз процитируем другое письмо на эту болезненную тему, тоже от 3 мая:
«По совершении знатной части происшествия, на основании правил Святых Отец, разрешением Архипастырским обновил я брак <…> Но скверный клятвопреступник
[430] да будет казнен по строгости духовных и светских законов для потомственного примера и страшного образца, как бы я в моей душе ему то наказание ни умерял (курсив мой. – Примеч. авт.), чему разве, по знатном времени, полное его разкаяние нечто пособить может»
[431].
Но пока внутренний мир его переживал столь серьезное обновление, дело, для которого был он сюда направлен, продолжало им совершаться. И 30 июня наш генерал докладывал Потемкину о прибытии из Казани третьего фрегата с палубным ботом и об ожидающемся оттуда же со дня на день бомбардирском корабле с еще одним палубным ботом о 12 орудиях
[432]. Казалось бы, дело остается за малым: получить приказ о выступлении. Но приказ все не приходит. В чем же дело?
А в том, что пока герой наш неустанно готовил порученную ему экспедицию, махина большой русской внешней политики неторопливо все поворачивалась и поворачивалась, пока не развернулась на 180 градусов от берегов Каспия к берегам Днепра, где в старинном Могилеве 24 мая (старый стиль) 1780 г. после шествия от торжественной литургии в кафедральном соборе Потемкин представил государыне Екатерине Алексеевне знатного иностранца из немецких краев графа Фалькенштейна. В те времена, любезный мой читатель, люди, посвященные в дипломатические и придворные секреты, знали, что под этим именем имеет обыкновение путешествовать приватно император Священной Римской империи германской нации Иосиф II Габсбург.
Что привело столь знатное инкогнито в заштатный белорусский Могилев, что увлекло его оттуда в древний Смоленск, а далее – в Первопрестольную? Почему 18 июня прибыл он в Царское Село? Переговоры, господа, переговоры с русской императрицей и ее знаменитым наперсником. Империи Австрийская и Российская после многих лет холодности стали сближаться из желания поделить европейские владения империи Османской, выгнать турок в Азию и утвердить свое господство над всем юго-востоком Европы. В одиночку сделать это они не могли и потому пошли навстречу взаимовыгодному союзу. Перспективы открываться стали такие, что на их фоне затеянная экспедиция в Персию становилась прожектом скромным и второстепенным.
Однако же Суворов ничего об этом не знал и знать не мог и продолжал готовить почву для похода. Именно поэтому решил он оказать поддержку властителю Гиляна Гедает-хану, притесняемому своими врагами, чтобы иметь в его лице союзника на пути к Решту, а заодно и перевезти его в Россию. Ведь о лучшем и мечтать было нельзя, как доставить владыку вожделенного Решта со всеми его богатствами в Астрахань. Фортуна вначале была к этому благосклонна: 18 июля наш генерал-поручик доложил Потемкину, что хан принят им под русскую протекцию:
«Состоящему в непрерывных опасностях гилянскому Гедает-хану согласно со здешним в Астрахани посланцом учинено мною испытание о прибежище его с имением
[433] под высочайший скипетр ее императорского величества»
[434].
После этого Суворов послал к хану своего агента, карабахского армянина Никиту Яковлева, который сумел снарядить судно для вывоза изгнанного властителя Решта, но тут произошла осечка:
«Рящ[инский] Гедает-[хан], уже на российском] судне, с имением, задремал и захвачен его неприятелем и пр[очее]. Сие известие сумнительное, ибо действующие от меня лицы страждут, по разноречиям, до избавления и ощипаны до перепонки»
[435].
Так Суворов пишет П. И. Турчанинову 12 октября. Несмотря на неудачу, Суворов не оставил на произвол судьбы злосчастного Никиту Яковлева, захваченного на обратном пути по навету астраханского купца Нурзали Имангулова
[436], подозревавшегося в разведке в пользу мусульманских властителей в Дербенте Фет-Али-ханом:
«По сему делу особливо употребленной генжинский
[437] армянин Никита Яковлев, бывший при конце своего живота
[438], слава Богу, возвратился сюда здоров. За услуги его, как за снисхождение Дербентского Фет-Али-хана с шамхалом Тарковским, – мерное награждение мною учинено.
