Секретарь Потемкина, М. А. Гарновский, сообщал своему патрону в Екатеринослав, что императрица весь день рассказывала каждому из придворных историю сражения
[605]. На следующий день в Зимнем дворце были собраны все важнейшие вельможи, иностранные послы. Служилась обедня в присутствии государыни, цесаревича Павла Петровича, великих князей Александра и Константина, великих княжон, послов, важнейшей придворной знати и пр. После обедни граф А. А. Безбородко читал реляцию о победе. После этого был благодарственный молебен, отправленный знатнейшим духовенством, в конце его Петропавловская крепость и Адмиралтейство многократно салютовали своими орудиями. Во время молебна все преклонили колени, включая иностранных послов. Одновременно с этим на Невском проспекте в старой Казанской церкви для горожан также проводился благодарственный молебен. Народу в храме и в его ограде собралось столько, что петербургский губернатор по требованию публики должен был четырежды читать реляцию.
«Народ изъявил радость свою льющимися слезами, принесением похвальных слов воинам нашим и вопросами о числе преданных смерти турок»
[606].
На следующий день, 18-го, императрица снова вернулась к волновавшей ее теме и сожалела о ранении полководца:
«Говорено о победе Суворовым, за уборным столом сказано: Александр Васильевич поставил нас вчера на колени, но жаль, что его, старика, ранили»
[607].
Высокой оценки наш герой удостоился и в письме Екатерины II к Потемкину, написанном по горячим следам 16 октября:
«Вчерашний день к вечеру привез ко мне подполковник Баур твои письма <…> из коих я усмотрела жаркое и отчаянное дело, от турков предпринятое на Кинбурн. Слава Богу, что оно обратилось так для нас благополучно усердием и храбростию Александра Васильевича Суворова и ему подчиненных войск. Сожалею весьма, что он и храбрый Генерал-Майор Рек ранены»
[608].
Тема эта никак не исчезает из ее письма, и страницей ниже Екатерина снова возвращается к ней, рассуждая о том, как наградить полководца. Сначала думает государыня о денежной награде, но тут же появляется другая «вещь», скорее всего, портрет императрицы, «усыпанный» бриллиантами. Но тут же новая награда начинает вытеснять предыдущие:
«Пришло мне было на ум, не послать ли Суворову ленту Андреевскую».
Однако могут обидеться другие генерал-аншефы, произведенные ранее полководца в этот значимый чин:
«Егорья Большого [креста] – еще более консидерации меня удерживают послать»
[609]
Вот он, «отвес списочного старшинства», на который так неоднократно негодует в своих письмах герой. Георгиевский же крест 1-го класса удерживает она для другого, для любезного ей адресата, но тот еще не совершил достойного такой награды подвига, так что пусть Суворов пока подождет, а он пусть подаст ей дружеский совет.
Князь не заставил себя ждать и в первом же письме высказал такое свое отношение к Суворову, что не привести его полностью, терпеливый мой читатель, я просто не имею права:
«Кто, матушка, может иметь такую львиную храбрость? Генерал Аншеф, получивший все отличия, какие заслужить можно, на шестидесятом году служит с такой горячностию, как двадцатипятилетний, которому еще надобно сделать свою репутацию. Сия важная победа отвратила от нас те худые следствия, какие бы могли быть, естли б нам была неудача удержать Кинбурн.
Все описав, я ожидаю от правосудия Вашего наградить сего достойного и почтенного старика. Кто больше его заслужил отличность?! Я не хочу делать сравнения, дабы исчислением имян не унизить достоинство Св. Андрея: сколько таких, в коих нет ни веры, ни верности
[610]. И сколько таких, в коих ни службы, ни храбрости
[611]. Награждение орденом достойного – ордену честь. Я начинаю с себя – отдайте ему мои. Важность его службы мне близко видна…»
[612]
9 ноября Александру Васильевичу всемилостивейше за Кинбурнскую баталию был пожалован высший орден Российской империи, учрежденный еще Петром Великим, – орден Святого Апостола Андрея Первозванного
[613].
О новой награде Суворов рассказывает любимой дочери Наташе в письме, составленном накануне Рождества 1787 г. Мы приведем из него отрывок, показывающий, как наш герой умеет говорить с девочкой-подростком, сочетая великое и малое:
«Любезная Наташа! Ты меня порадовала письмом от 9 ноября; больше порадуешь, как на тебя наденут белое платье;
[614] и того больше, как будем жить вместе <…> Я твоего прежнего письма не читал за недосугом <…> У нас все были драки сильнее, нежели вы деретесь за волосы; а как вправду потанцовали, то я с балету вышел – в боку пушечная картечь, в левой руке от пули дырочка, да подо мною лошади мордочку отстрелили: насилу часов через восемь отпустили с театра в камеру
[615]. Я теперь только что поворотился; выездил близ пятисот верст верхом, в шесть дней, а не ночью. Как же весело на Черном море, на Лимане! Везде поют лебеди, утки, кулики; по полям жаворонки, синички, лисички, а в воде стерлядки, осетры: пропасть! Прости, мой друг Наташа; я чаю, ты знаешь, что мне моя матушка Государыня пожаловала Андреевскую ленту “За веру и верность” Цалую тебя, Божие благословение с тобою. Отец твой Александр Суворов»
[616].
Славный 1787 год был закончен, наступал исполненный трудов 1788-й. Год осады Очакова.
Небольшой южный городок, в котором проживают 30–40 тысяч человек, затерянный на краю степей и Днепровского лимана, при самом выходе из него в Черное море; шоссейная дорога из Николаева в Одессу обходит его стороной. Он затерялся сегодня между этими двумя важнейшими портами северного Причерноморья, где улицы утопают в пыльной зелени тополей и кипарисов; тишина и спокойствие, казалось бы, прописались здесь навсегда. Между тем 240 лет назад взоры всех европейских кабинетов были обращены к турецкой крепости, запиравшей выход из лимана в море. Важнейшие газеты и журналы Лондона, Гамбурга, Парижа, Берлина и Стокгольма сообщали о русской армии Потемкина, идущей степями к Очакову. Было это в мае 1788 г. К этому времени Суворов уже 8 месяцев находился преимущественно в Кинбурне: по приказу своего патрона он «стерег» Очаков. Наблюдение за базой противника и работы по укреплению Кинбурна, косы и берега лимана очень занимали его, но всего времени все-таки не поглощали. Именно потому всегда деятельный ум полководца сам стал искать себе новую задачу, разрешение которой стало доставлять ему творческое удовольствие. Я не оговорился, любезный мой читатель, по глубокому убеждению моему, военное искусство есть особый род творчества, поэтому разработка плана операции сродни написанию симфонии или же многофигурной композиции наподобие «Заседания Государственного совета» И. Е. Репина. Именно такого рода труд занял мысли Суворова в марте 1788 г.
