А уже 5 июля Екатеринославская армия подошла к Очакову. Все было просто отлично.
Между тем на севере разразилась гроза. День 26 июня принес две противоположные вести:
«Приехал курьер с победою на Лимане, 17-го Июня. Капитан-паша атакован и разбит нашею гребною флотилиею; <…> Получено известие, что 21 Июня Шведы заняли предместие Нейшлота и осаждают замок. Произошли разные безпокойства; командирован Лейб-Гренадерский полк. Грейгу велено ссадить войска с транспортных судов, но не с кораблей, атаковать флот неприятельской и после победы итти к Карлскроне
[696]. Прекрестились, подписывая сей Указ <…> Поедут в город для ободрения жителей и, при надобности, выйдут с Гвардией при Осиновой роще»
[697].
Загоралась новая война. При этом за спиной задиристого короля Густава III вполне определенно маячили мачты английского флота и знамена полков прусской армии. К англо-прусскому альянсу примкнула Голландия, где только что на прусских штыках вновь утвердился штатгальтер Вильгельм, изгнанный в 1787 г. партией «патриотов». Потемкин, приближаясь к Очакову, понимал, что политически он ступает по тонкому льду: один неверный шаг в причерноморских степях – и политическая ферментация на Западе стремительно перерастет в военную кристаллизацию на Балтийском море и у наших западных границ. Он постоянно просил императрицу информировать его о состоянии дел на севере. В дневнике А. В. Храповицкого 17 июля появилась весьма многозначительная запись о словах Екатерины II:
«Кн. Потемкин-Таврический очень безпокоится здешними делами со Шведами, у него и без них много забот, и для его успокоения сего же дня курьер с ответом посылается»
[698].
Суворов на своем посту знать этих подробностей не мог, в его ушах еще звучали апрельские строки из письма Потемкина о скором взятии Очакова и быстром движении на Измаил, к устью Дуная. Ему казалось, что раз армия наша уже у стен Очакова, то, значит, пора. Тем более что 10–14 июня патрон требовал от него совершить с косы поиск к устью Березани
[699], чтобы заложить батарею ниже очаковских садов, то есть охватить крепость с запада. Но мнение князя об использовании полководца и его войск 15 июля 1788 г. изменилось, и он дал им другое назначение. Об исполнении нового приказа наш герой донес уже 16-го с борта яхты, готовясь покинуть Кинбурн:
«…ваша Светлость изволили назначить при осаде к Очакову вести мне оную
[700] от левого фланга армии, к чему назначены на здешнюю сторону полк Фанагорийский гранодерский, баталион гранодер Фишеров и еще составить один из рот гранодерских Орловского и Шлиссельбургского полков – я имел честь получить, по которому в точности касающееся исполнение поспешу сделать»
[701].
Через несколько часов он уже доносил:
«Сего числа пополуночи в 7 часов в повеленный поход на флотилии и лодках верного коша выступил…»
[702]
Уже 17 июля 1-й Фанагорийский гренадерский, Фишера и составленный из гренадерских рот орловцев и шлиссельбуржцев батальоны «расположились на левом крыле бугских егерских баталионов; при них котлы и шанцевый инструмент. Другой фанагорийский баталион, с его шанцевым инструментом, и все солдатские палатки, за противным норда ветром, еще с Кинбурнской стороны ожидаются»
[703]. 20 июля 2-й батальон фанагорийцев с косы прибыл и занял свое место
[704]. Из рапорта следовало, что всего в четырех батальонах было налицо 2356 солдат и офицеров
[705].
В эти же самые дни начались осадные работы: решено было закладывать параллели, вести от них вперед траншеи, заложить второй пояс параллелей, установить батареи и начать пробный артобстрел. Об этом легко написать, но из-за каменистого сухого грунта гораздо труднее сделать. Кроме того, надо выбрать точно место для батарей, и рекогносцировка под огнем очаковской артиллерии оказывалась подлинно смертельно опасной. Так, переводчик походной канцелярии Потемкина Р. М. Цебриков 25 июля записал в своем дневнике:
«В сумерках приехал Светлейший; привезли одного раненого из наших егеров и офицеров, и что всех более удивило, то что это был губернатор <…> Синельников, который ядром ранен в пах, в самом опасном месте <…> Губернатор же стоял в сем действии
[706] позади князя шага на два»
[707].
На следующий день Потемкин ходил пешком «к батареям, велел пустить в город несколько бомб и сделать несколько выстрелов, и воротился обратно пеший же…»
[708] Как мы видим, «скучать» под Очаковым никому не приходилось. Но деятельной натуре Суворова такого «рассеяния», как говорилось в XVIII столетии, было мало, она жаждала большего. И 27 июля это большее случилось.
В два часа дня турецкий отряд совершил вылазку и атаковал посты бугских казаков. Суворов, наблюдавший за тем, как турки теснят их, послал казакам помощь, турки ввели подкрепления, генерал ответил тем же – завязалась кровавая схватка. В самый разгар боя герой наш был ранен пулей в шею и был вынужден покинуть поле схватки, начавшей без него, в неловких руках генерал-поручика Ю. Б. Бибинова, превращаться в резню. Наши отступили, понеся большие потери. Все тот же Цебриков отметил:
«Все иностранные офицеры, бывшие в сем сражении зрителями, удивлялись неустрашимости наших солдат, от коих слышали, когда возвращались в свой стан окровавленные и ранами покрытые: “Мы-де, солдаты, очень стояли крепко, некому нами было командовать”…»
[709]
Потемкин, потрясенный таким оборотом дела, тут же послал полководцу запрос о происшедшем:
«Солдаты не так дешевы, чтобы ими жертвовать по пустякам. К тому же мне странно, что вы в присутствии моем делаете движения без моего приказания пехотою и конницею. Ни за что потеряно бесценных людей столько, что их бы довольно было и для всего Очакова. Извольте меня уведомить, что у вас происходить будет, а не так, что ниже прислали мне сказать о движении вперед»
[710].
