Однако же эта последняя фраза говорит о том, что истинное положение дел было не таким, как описанное в рапорте. Появился другой иностранный волонтер, а там и третий, они безумно раздражали полководца, это чувствуется в следующих фразах письма де Рибасу:
«…(говорю Вам, пусть Князь о сем думает, как хочет, я же все сие видел. В другой раз, коли так придется, выгоню их, да и наших, кнутом, ибо за исход боя я отвечаю, а ежели им угодно, так я их саблей)»
[727].
А после этого крика души Суворов описал, как его ранило:
«Есть способ от пуль укрыться. Кстати, слева от меня был один, но честный человек. Я поворачиваю круто вправо, воспитанный волонтер предо мной. Вдруг левый повод у меня хватает, моя лошадь еще на пядь – и конец. Хотел бы я, чтобы Вы о нем разузнали. Коли останусь жив, буду у Князя. Я русский, не потерплю, чтоб меня теснили эти господа. Граф Браницкий, Принц де Линь
[728] – люди почтенные»
[729].
Концовка говорит о том, что раздражение, после того как он его выплеснул, пошло на спад. Рассказ о ранении так тесно переплетен с инвективами против волонтеров, что возникает искушение обвинить в ранении иностранца, схватившего лошадь Суворова за левый повод. Но если внимательно прочесть фразу «…моя лошадь еще на пядь – и конец»
[730], то становится ясно, что если бы неизвестный волонтер не удержал лошадь и она бы продолжила движение вправо, то легким ранением в шею дело бы не обошлось. Тем более никогда полководец ни в одном документе не утверждал, что его пытались погубить в тот день.
Рана действительно была хоть и болезненная, но не опасная. Гораздо опаснее оказалось недовольство происшедшим со стороны Потемкина и… Екатерины II. В официальном рапорте государыне Потемкин практически повторил сокращенно рапорт Суворова
[731]. От себя фельдмаршал добавил:
«В сем сражении гранодеры поступили с жаром и неустрашимостью, которым редко найти можно примера»
[732].
Никакого намека на виновность полководца в рапорте нет, лишь упомянуто о его ранении. Но в частном письме государыне от 6 августа 1788 г. он пишет нелицеприятно:
«Перед приходом капитан-паши Александр Васильевич Суворов наделал дурачества немало, которое убитыми и ранеными стоит четыреста человек лишь с Ф[ишера] батали[она]. У меня на левом фланге в 6 верстах затеял после обеда шармицель, и к казакам соединив два бат[алиона], забежал с ними, не уведомя никого прикосновенных, и без пушек, а турки его через рвы, коих много на берегу, отрезали. Его ранили, он ускакал в лагерь, протчее осталось без начальника. И к счастью, что его ранили, а то бы он и остальных завел. Я, услышав о сем деле, не верил. Наконец, послал пушки, под которыми и отретировались, потеряв 160 убитыми, остальные ранены»
[733].
В конце письма от 14 августа, написанном в ответ на письмо Потемкина от 6 августа, императрица писала:
«Весьма жаль, что Алек[сандр] Васильевич] Суворов столько потерял людей и что сам ранен»
[734].
Однако в этот же день А. В. Храповицкий делает запись в своем дневнике:
«В то же время читали донесение и письмо Князя Потемкина-Таврического от 6 Августа. С Турками было дело 25 и 27 июля, сшалил Суворов, бросясь без спроса, потерял 400 человек и сам ранен. “Он, конечно, был пьян; не сказывай ничего о Суворове”»
[735].
Недовольство государыни и Потемкина легко было объяснить. Во-первых, неприятна любая неудача, тем более что первая русско-турецкая война уже приучила и Екатерину II, и Потемкина, что потери наши в сражениях и на штурмах ничтожны и турки всегда побиваемы русским оружием. А тут всего лишь схватка на аванпостах – и такие потери, да и дело-то не выиграно! Право, есть от чего рассердиться. Кроме того, не надо забывать, что Потемкин вообще стремился в любых обстоятельствах беречь своих солдат. Во-вторых, любая неудача русского оружия, когда идут сразу две войны, воспринимается императрицей болезненно, она видит в этом ущерб своему престижу. Ну и, в-третьих, от кого от кого, а от Суворова такой оплошности просто не ожидали. Кроме того, при дворе, конечно же, обрадовались многочисленные недруги Потемкина, а это очень тревожило Екатерину II, переживавшую всегда за своего любимца.
Особую неприятность доставляло то обстоятельство, что государыня говорила, будто Суворов сделал это потому, что был пьян. Что интересно, сам он об этом обвинении против себя ничего де Рибасу не пишет. Очевидно, не знал. Но и в последующей переписке с ним, Поповым, Турчаниновым и с самим Потемкиным даже разговора на эту тему, тем более оправдания в клевете, не было. Меж тем полководец не мог об этом не знать, раз обвиняла его в пьянстве сама императрица. Откуда же пошел такой слух? Он родился в окружении Потемкина в тот же самый день, когда произошло несчастье. Это известно нам из дневника уже упоминавшегося Р. М. Цебринова. Сам в бою он не мог участвовать, но прекрасно слышал, что вечером говорили в штабе, и занес 27 июля в свой дневник:
«О Боже! колико судьбы твои неисповедимы! После обеда выступает разнеженный крепкими напитками генерал-аншеф Суворов с храбрым батальоном старых заслуженных и в прошедшую войну неустрашимостию отличившихся гренадеров из лагерей…»
[736]
Другой современник и участник событий – Р. де Дама. Тот самый, которого так разругал в своем письме Суворов. Он говорит в своих записках следующее:
«7 августа было новое дело на левом фланге, стоявшем под начальством Суворова, которого Князь Потемкин прозвал “Кинбурнским” <…> Турки сделали вылазку на эту часть. После обеда Суворов был пьян. Он атаковал турок и без всякого порядка…»
[737]
Отметим, что эти воспоминания писались через много лет после описываемых в них событий. Ранения Суворова он не приводит, атмосферу же передает верно. Справедливости ради надо отметить, что самому полководцу, как это видно из записок, граф симпатизировал. Так что же – это он распространил сплетню? Было бы удобно все свалить на залетного французика; но у героя в ставке Потемкина был давний недоброжелатель, о котором полководец знал, которого «дарил» своим презрением, который, надо полагать, и сам об этом был наслышан. Человек этот, которого Суворов за тембр голоса именует в своих письмах всегда «гугнивый фагот», – Н. В. Репнин.
