«Милостивый Государь мой Александр Васильевич! Болен бых и посетите мя. Евангелие и долг военного начальника побуждают пещись о сохранении людей…»
[751]
Речь вроде бы идет о солдатах, но можно понять это письмо по-другому. И тут же настроение меняется, и 10 августа Суворов пишет уже совсем в иной тональности:
«Voule's-Vous la vraie gloire, suives les traces de la vertu
[752]. Последней я предан, первую замыкаю в службе отечества. Для излечения моих ран, поправления здоровья от длинной кампании, еду я к водам. Вы меня отпускаете. Минерал их ближе: в обновлении Вашей Милости
[753]<…> Светлейший Князь! Защищайте простонравие мое от ухищрениев ближняго против государственных неприятелей, ежели Бог изволит, я готов. Милостивый Государь! чрез 14 дней. С вечной преданностию и глубочайшим почтением по гроб мой…»
[754]
После этого письма он вообще никуда не поехал и остался в Кинбурне. Зачем? Отношения были восстановлены.
И именно теперь Суворов садится за большое письмо де Рибасу, которое писалось чуть ли не три дня в Кинбурне и было наполнено обвинениями против иностранцев, укравших у него победу над турецким флотом:
«Сие всерьез. К 18 июня Блокфорт бой выиграл. Нассау всего-то и поджег то, что уж разорили да пулями изрешетили. Я протест изъявляю, а в свидетели возьму хоть Превосходительного Адмирала Поль Джонса
[755]. <…> Разбранили меня также в газете. Нет, лавры 18 июня – мои, а Нассау только фитиль поджег; а скажу и более – неблагодарный он!»
[756]
Как раз после этой фразы и начинается текст, который мы разбирали выше, о противостоянии иностранным волонтерам, о сражении и ранении. Он выплескивает раздражение и успокаивается. К концу письма начинает строить предположения о дальнейшем ходе осады и… редчайший случай – ошибается:
«Турки больше делать вылазок не станут…»
[757]
Как раз через шесть дней они снова перейдут в наступление, и как раз на его левом фланге, против корпуса бугских егерей. В этом жарком деле 18 августа снова тяжело будет ранен М. И. Кутузов, снова в голову и снова выживет назло всем прогнозам врачей.
Кстати, о врачах: им снова нашлась спешная работа над бедным телом нашего героя. Как видно, вторая половина лета 1788 г. была для него несчастливая: 18 августа в Кинбурне на складе боеприпасов произошел сильный взрыв, было много убитых и раненых, в том числе и сам генерал-аншеф. На следующий день ему было так плохо, что письмо к В. С. Попову писал за него адъютант, а сам он смог вывести своим бисерным почерком лишь короткую приписку:
«Ох, братец, а колено, а локоть. Простите, сам не пишу, хвор».
Суворов получил тяжелую контузию в грудь и ожоги на лице. Потемкин 20 августа послал ему теплое, соболезнующее письмо, в котором были и такие строки:
«Мой друг сердешный, ты своей персоной больше десяти тысяч. Я тебя так почитаю и, ей-ей, говорю чистосердечно. От злых же Бог избавляет, он мне был всегда помощник…»
[758]
Мало этого, он прислал для ухода за раненым генералом сиделку госпожу Давье
[759].
Всю осень провел Александр Васильевич на Кинбурнской косе. Здоровье восстанавливалось медленно, еще 7 октября в письме к своему патрону он жаловался:
«Я слаб, кафтан шею портит. Лучше здесь еще выкрепиться…»
[760]
Он так и остался на этой песчаной полосе, зажатой между морем и лиманом, внимательно следя за турецким флотом, прорывающим блокаду Очакова, и донося обо всем, что происходит, Потемкину. И наконец дождался: 6 декабря, на Святого Николая, крепость очаковская была взята штурмом российскими победоносными войсками. Он наблюдал за этим важнейшим батальным действием со стороны. Впервые в его богатейшей военной практике подобное происходило на его глазах, но без его участия. Зная характер полководца, можно представить, как он кусал губы. Напрасно: человеку не дано знать, что ждет впереди. Суворова ждал Измаил.
Но радость полководца была непритворна: в тот же день шлет он короткое письмо в русский лагерь:
«С завоеванием Очакова спешу Вашу Светлость нижайше поздравить.
Боже даруй Вам вящие лавры. Остаюсь с глубочайшим почтением…»
[761]
Через пять дней новое, снова короткое и очень простодушное послание:
«Хоть гневайтесь – не было попа; на послезавтра буду весь день молебны петь и весь день стрелять. Не могу умерить моей радости…»
[762]
Он первым точно определил историческое значение взятия турецкой твердыни
[763]. До самого Рождества пробыл полководец в Кинбурне, пока не получил от Потемкина приглашение ехать с ним вместе в Санкт-Петербург. Наш герой тут же, 23 декабря, откликнулся, снова двумя строками:
«Как мне, батюшка, с Вами не ехать! Здесь сдам – и ночью в Херсон. Вашей Светлости, Милостивого Государя, нижайший слуга Александр Суворов»
[764].
Все, очаковская страница его жизни была перевернута рукой судьбы.
Они вместе прибыли на берега скованной льдом Невы 4 февраля 1789 г., а уже 11 февраля присутствовали в Зимнем дворце на торжестве, когда государыня из дворцового фонарика смотрела на две сотни турецких знамен, захваченных при штурме, которые везли мимо окон Зимнего в Петропавловскую крепость. После этого за обеденный стол императрицы было приглашено 87 персон, были среди них и Потемкин с Суворовым. Почти всю весну наш герой провел в столице, навещал любимую дочь в Смольном, очевидно, пользовался услугами врачей. Наконец, 15 апреля в императорской резиденции, за окнами которой освободившаяся от ледяной пелены Нева несла свои весенние воды в Финский залив, была торжественная церемония награждения очаковских героев. Первым был награжден, конечно же, сам фельдмаршал: из рук Екатерины II получил он орден Св. великомученика и победоносца Георгия 1-й степени. Вторым государыня награждала генерал-аншефа Александра Суворова. Потемкин в представлении к награждению так описал его заслуги:
