Герой наш не льстец низкопоклонный, во прахе ползающий у ступеней трона, он действительно так чувствует и так выражает благодарность. Форма выражения такова, как принято в те времена, но чувство неподдельно. С молоком матери усвоивший как аксиому недосягаемость для простого смертного той высоты, на которой находится государь, Суворов как дворянин и как офицер был монархистом и никем иным. Поэтому раз государь боговенчан, то и любая награда, от него исходящая, исходит от божества, а божеству служат от всего сердца и всей жизнью. Вот откуда стиль этого письма, столь необычного для нас с вами и столь привычного для России в XVIII столетии.
Следующее письмо – к любимой дочери, к своему единственному, как считает он в эти годы, и потому особенно любимому ребенку. Он начинает его торжественно, как и прилично моменту, но едва выводит имя ее, как невольно переходит на душевный тон, теплый и интимный, каким привык общаться с нею:
«Comtesse des deux empires
[900], любезная Наташа-Суворочка! a cela
[901] ай да надобно тебе всегда благочестие, благонравье, добродетель. Скажи Софье Ивановне и сестрицам: у меня горячка в мозгу, да кто и выдержит. Слышала, сестрица душа моя, еще: de ma Magnanime Mere
[902] рескрипт на полулисте будто Александру Македонскому. Знаки Св. Андрея тысяч в пятьдесят, да выше всего, голубушка, Первый класс Св. Георгия. Вот каков твой папенька. За доброе сердце, чуть, право, от радости не умер. Божие благословение с тобою Отец твой Граф Александр Суворов-Рымникский»
[903].
Гордость высоким титулом, радость от желанной, но нечаянно столь обильной награды, счастье от почти осязаемого прикосновения орлиных крыл удачи, неподдельная любовь к дочери и отцовская гордость тем, что лучи взошедшего над ним солнца славы озаряют и его любимое детище.
Третий на этот день адресат, третий по нашему счету, но не по суворовскому, это, конечно же, Потемкин, который 3 ноября трижды писал полководцу: первое письмо было вполне благожелательное, но официальное поздравление с награждением Св. Георгием I степени, где он именовал себя покорнейшим слугой Суворова
[904]. Второе письмо было приложено к алмазной звезде и кресту ордена Св. Андрея Первозванного, пожалованным за Фокшаны. Оно более теплое:
«С чувством наирадостнейшим имею честь поздравить Ваше Сиятельство получением отличия заслугам Вашим принадлежащего. Остается только желать, чтоб было Ваше Сиятельство здоровы и наслаждались плодами подвигов Ваших, сею славою, которою имя Ваше учинилось уже безсмертием. Я не престану никогда быть Вашим почитателем и сохраню неограниченную свою преданность…»
[905]
Тут автор подписывается уже «всеподданейший слуга». Согласитесь, мудрено представить себе начальника, который называл бы себя почитателем подчиненного и тем более писал бы ему, что тот славой своей уже себя обессмертил. Это нечто большее, чем простая вежливость или даже уважение. Но Григорий Александрович и этим письмом не удовлетворился и написал третье, чисто личное и самое человечное:
«Я с удовольствием сердечным препровождаю Вам, мой любезный друг, милости Монаршие. Вы, конечно, во всякое время равно бы приобрели славу и победы, но не всякий начальник с удовольствием, моему равным, сообщил бы Вам воздаяния. Скажи, Александр Васильевич! что я добрый человек. Таким я буду всегда…»
[906]
Согласитесь, что тон здесь вовсе не официальный, да и подписывается князь иначе. В конце совсем по-товарищески приписка:
«P.S. Еще будет Вам и шпага богатая»
[907].
Три этих письма свидетельствуют об одном: Потемкин не испытывал ни малейшей зависти к успехам своего великого подчиненного, способствовал его достойному награждению и поздравлял от всей души.
Так что же ответил ему в тот день Суворов? О, это очень интересно. Сохранившееся и дошедшее до нас письмо вполне корректное и официальное, но не более того
[908]. Письма такого же личного, как третье, пока что не обнаружено. Бог даст, кому-нибудь из историков повезет в будущем. Но есть четвертый адресат, которому пишет в этот «письменный день», как говорили в том столетии, Суворов. Этот адресат – И. М. де Рибас. Он уже нам хорошо знаком, полководец ему не просто доверяет, он поверяет Иосифу Михайловичу сокровенные мысли и чувства, а потому письмо к нему нам особенно интересно. Это даже и не письмо, это десять стихотворных строк на французском, как, впрочем, и все письма к нему. В письме этом необычно то, что в его начале нет «обычного» обращения – приветствия адресата, а сразу же начинаются стихи. Лишь последняя строка фактически обращена к адресату – это благодарность ему за поздравления с награждением, но стихотворный текст обращен вовсе не к нему. К кому же? Судите сами, помещаем русский перевод, французский автограф вы можете прочесть в замечательной публикации В. С. Лопатина:
«Я поднялся в небесную высь,
Чтобы попасть к подножью престола Богов.
Мечтательное Провидение сказало:
Смертный, ты не что иное, как прах.
Вернись же на землю
И там поклоняйся своему благодетелю.
Я понимаю свой промах,
Легким полетом рассекаю облака,
Мой гений несет меня к Бендерам.
Дорогой Князь, простите мне мою ошибку»
[909].
Конечно, это подстрочник, правда, французский оригинал – поэзия не великая, но все-таки кое-как срифмованная. Однако же дело вовсе не в поэтических достоинствах текста, а в том, к кому обращены эти строки. Стихи не оставляют ни малейшего сомнения: их предмет – Потемкин, и благодарность нашего героя – ему. Почему он не послал их прямо своему патрону? Загадка. Может, осознавал несовершенство рифм и размера, но ведь князь, в конце концов, не Костров и не Державин, чтобы судить их строго. Кто знает? Кстати, Державину через пять лет он рискнет «в простоте солдатского сердца» излить «чувства души своей»
[910]. Может, потому, что русские строки удались ему больше, чем французские? Одно сказать можно определенно: эти французские строки и есть письмо Суворова к Потемкину, письмо его сердца, переполненного благодарностью, но сердца одновременно гордого и потому стыдливо не желающего предать огласке столь несовершенные по форме выражения искренние чувства. Достойно внимания и то, что де Рибас не предал эти стихи огласке, поэтому свет их прочел лишь в 1916 г. в работе В. А. Алексеева, почему-то решившего, что письмо адресовано Нассау-Зигену
[911].
