Искренность своей благодарности князю Таврическому Суворов, однако, не стал скрывать в письме к пятому адресату, избранному им в качестве поверенного своих чувств по отношению к своему патрону. Это письмо к В. С. Попову, тоже уже знакомому нам. Вот оно:
«Милостивый Государь мой Василей Степанович! Насилу вижу свет от изсточника радостных слез. Могу ли себе вообразить? Верить ли? Бедный, под сумою, ныне… Но в последнее, настоящее время! Долгий век Князю Григорию Александровичу! Увенчай его Господь Бог лаврами, славою. Великой Екатерины верноподданные, да питаютца от тука Его милостей. Он честный человек, он добрый человек, он великий человек! Щастье мое за него умереть! Право, не опомнюсь: голову очень ломит. Служите верою и правдою, и Вам то же будет. Обнимаю Вас, моего друга, моего милого, почтенного друга…»
[912]
Казалось бы, в этом сумбурном, отрывистом письме он излил чувства свои до конца, но столь нервная, столь легко возбудимая психика быстро успокоиться не могла. И вот на следующий день, 9 ноября, он снова пишет В. С. Попову послание сугубо деловое, речь идет о такой прозаической вещи, как деньги. Суворов уже подписал по всей форме письмо, и вдруг клокочущее в глубине сердца чувство снова прорывается на бумагу:
«Не до денег! Один кусок лент Князь Григория Александровича дороже всех моих деревень…»
[913]
Еще через два дня Суворов поздравлял Потемкина со сдачей на капитуляцию Бендер – событием важным, но в сравнение с Рымником никак не идущим. Полководец писал так:
«Высокие подвиги Вашей Светлости да благословит провидение Божие в роды родов!»
[914]
Такова уж была мера его благодарности Потемкину, мера, делающая честь им обоим.
Интересно и то, какое впечатление эта победа оказала на ход мыслей Екатерины II и… Суворова. Все тот же пунктуальный А. В. Храповицкий заносит в свою тетрадь:
«9 [октября] – <…> О Греках: “Их можно оживить. Константин
[915] мальчик хорош; он через 30 лет из Севастополя проедет в Царьград. Мы теперь рога
[916]ломаем, а тогда уж будут сломлены, и для него легче”»
[917].
А вот что пишет в ноябре наш герой своему приятелю, любимцу императора Иосифа II принцу Ш. Ж. де Линь:
«С радостью, с обычным нашим хладнокровием, при содействии силы, оросим мы плодоносные поля кровию неверных, которою покроются они так, что после ничего уже на них расти не будет. <…> Щастие поможет нам <…> Во вратах, в которых душа оставила тело последнего из Палеологов
[918], будет наш верх. Там-то заключу я тебя в моих объятиях и прижму к сердцу, воскликнув: Я говорил, что ты увидишь меня мертвым или победоносным…»
[919]
Многое в тот месяц казалось ему возможным. Хотя письмо было шутливым и было ответом на шутливое же письмо принца, но Суворову теперь казалось все по плечу и он, смеясь, пророчествовал полусерьезно, веря в улыбку счастья, его озарившего:
«Слава обоих наших Юпитеров, Северного и Западного, и Антуанетты, подобной Юноне, обоих князей наших и собственная наша с тобою слава, как некий гром наполнит нас мудростию и мужеством…»
[920]
Он пророчествовал, а бесстрастная богиня Судьбы уже отсчитывала последние месяцы жизни Юпитера Западного: тяжело больной император Иосиф II умрет уже 9 (20) февраля 1790 г. в Вене; пройдет полтора года – и один из «наших князей», Г. А. Потемкин, умрет 5 октября 1791 г. в молдавской степи. К этому времени русско-австрийский союз развалится со смертью Иосифа II, и его брат Леопольд II будет уже вступать в союз с ненавистной австрийцам Пруссией для войны с революционной Францией. «Антуанетта, подобная Юноне», сестра обоих австрийских монархов, 10 августа 1792 г. вместе со своим мужем Людовиком XVI лишится короны Франции, а через год будет гильотинирована. Другой же князь, принц Кобургский, в июле 1794 г. проиграет французам битву при Флерюсе, и трехцветный флаг взовьется не только над Брюсселем, но и на берегах Рейна и не покинет их двадцать лет. А еще через два года в начале ноября в Зимнем дворце смежит очи Юпитер Севера, императрица Екатерина II, а «мальчик» Константин никогда не покинет Севастополь, чтобы воссесть на трон в Царьграде. А Суворов все еще будет жить, и промозглый осенний ветер новгородских лесов будет биться о стекла его ссыльного кончанского дома, словно суровый тюремщик, напоминающий узнику, что глупо стараться предугадать расчеты Судьбы. Но все это будет потом, а сейчас Суворов стоит на пороге 1790 года, за которым ожидает его новая слава – слава Измаила.
Глава тринадцатая
Год Измаила
Заканчивался 1789 год, и несмотря на одержанные в нем Суворовым две блестящие победы, было в уходящем году что-то непривычно опасное, что-то, от чего почва слегка колебалась под ногами, а на политическом небосклоне все более и более сгущались грозовые тучи. Далеко на Западе Европы в самой середине лета, 14 июля, в славном городе Париже, столице Французского королевства, произошло событие, ни с чем совсем не сообразное: простой народ, санкюлоты – голоштанники, смиренные мастеровые ремесленники, вечно задиристые студенты и даже почтенные буржуа ударили в набат по колокольням многочисленных парижских церквей. Скопом поднялось трудовое предместье святого Антония, и вся эта народная громада, уже несколько месяцев на все корки поносившая трутней аристократов, королеву-австрийку с ее придворными любимчиками и даже совершенно безвредного короля Людовика XVI, тучей двинулась к королевской крепости – тюрьме Бастилии. Той самой, которую триста лет назад возвел на окраине столицы мудрейший король Людовик XI. Возвел исключительно из соображений успокоения духа добрых и легкомысленных парижан. И вот теперь добрый народ города Парижа прикатил к крепости позаимствованные из арсенала пушки, навел их на крепостные ворота, пригрозил разнести их, если не откроют и не спустят подъемный мост. Присланный исключительно для успокоения горожан полк королевской французской гвардии почему-то успокаивать их не стал, а примкнул к разгоряченному народу, чьи самые отчаянные сыны уже переплыли крепостной ров и стали рубить цепи подъемного моста. Видя все это, комендант Бастилии сообразил, что артиллеристы его охлаждать народные страсти не станут и. приказал открыть ворота. Народ толпой ворвался в крепость-тюрьму и отблагодарил коменданта за колебания и промедление, насадив его голову на пику и до позднего вечера нося ее таким оригинальным образом по улицам столицы.
