«Дела наши приостановились. Иначе я не читал бы твоих писем, ибо они помешали бы мне ради моей к тебе нежности»
[931].
Конечно, эти строки печальны: герой наш признается, что долг службы для него на первом месте перед чувством отцовской любви. Нет, он не лишен ее, она прорвется десятком строк ниже, но если она мешает быть ему полководцем, то тем хуже для нее. И дело не в том, что ему уже исполнилось шестьдесят лет. Нет, сердце его все еще живо, но его служение, его долг для него на первом месте. Он поступает как герой Тита Ливия или Плутарха: сначала служит Отечеству, а потом уже всему остальному, даже и любимой дочери. Таков Суворов, иначе бы он не был самим собой. В этом секрет его всегдашних побед – в самозабвении.
В следующей строке смягчает он свою брутальность и шутливо пишет о наступивших здесь, в Молдавии, московских морозах, о приятном обществе и общении в Яссах, в ставке Потемкина, о награждении драгоценной шпагой за Рымник. И тут спохватывается и переходит на мягкий и любовный лад, обращенный к Наташе:
«Ну полно, душа моя Сестрица, уж очень я сериозен. Айда как мир, так я приеду с тобой потанцевать, а коли зарезвишься, то пусть тебе Софья Ивановна изволит приказать высечь. Бог даст, как пройдет 15 месяцев, то ты пойдешь домой, а мне будет очень весело, через год я эти дни буду по арифметике щитать…»
[932]
Письмо становится теплым и человечным и едет на почтовых в далекий Петербург, а до нового подвига надо прожить еще целый год.
Вот и настал он, новый, 1790-й, год. Суворов усердно помогает Потемкину в его сношениях с турками: князь Таврический ищет среди военачальников и политиков Порты сторонников мира, столь необходимого уже России. И вот об этих деликатных поручениях патрона наш герой упоминает в письме от 10 января:
«Повеление Вашей Светлости сего от 8-го ч. Мухафизу предварено: суеверен в судебных золотых словах на челе, делает малые марши, послал разведать в Браилов…»
[933]
Смысл этих «темных» для сегодняшнего читателя строк таков: Мухафиз-паша, сдавший Бендеры Потемкину на капитуляцию, был одним из тех, кто склонялся к миру. Но вступивший недавно на престол Османа молодой Селим III тогда еще хотел войны и мог казнить Мухафиза, так как был комендантом Бендер. Этого нельзя было допустить, иначе остальные паши побоятся договариваться с русскими и крепости их придется осаждать и брать штурмом. Вот потому-то и спешит Суворов передать наши «золотые слова судьбы» от Потемкина паше: не спешить на тот берег Дуная в Браилов, где могут его вполне ожидать палачи, недаром ведь один из помощников Мухафиза, Гаджи-Мехмет-ага, уже бежал из Браилова под защиту русских
[934]. Ну что же, Мухафиз умен и осторожен, он внемлет советам фельдмаршала, делает малые марши и разведывает обстановку в Браилове, не спеша сунуть голову в пасть льва.
Но главную ставку в борьбе за мир в турецком лагере делал Потемкин на нового великого визиря. Это был «старый знакомец» его и Суворова, бывший капудан-паша Газы Хасан. Тот самый, с которым имели они дело в июне 1788 г. на водах Лимана, тот, кого победил Ф. Ф. Ушаков при острове Фидониш 3 июня того же года. Старый моряк из собственных неудач сделал правильный вывод: с Россией надо мириться. Поэтому когда в ноябре 1789 г. султан призвал его на главный пост в Диване, Газы Хасан-паша поставил условием заключение мира. В эти зимние месяцы он начал обмен письмами с Потемкиным, а Суворов служил им посредником. Так, в письме от 18 февраля, поздравляя своего шефа со званием Великого Гетмана Екатеринославского казачьего войска, полководец упоминает о получении потемкинского письма от 16 февраля, князь же в нем писал ему:
«…курьеров моих, к визирю за сим следующих, прикажи препроводить на Браилов…»
[935]
Обстановка усложнялась с каждой неделей, в том числе и смертельной болезнью императора Иосифа II. Суворов и Потемкин понимали, что кончина его может ослабить и даже погубить русско-австрийский союз. Вот почему в том же письме от 16 февраля есть многозначительное упоминание:
«Император очень болен…»
[936]
Через четыре дня Иосифа II не стало. Получив известие об этом, Суворов сразу же написал князю Таврическому и в немногих строках проявил свой широкий политический кругозор:
«Проливаю слезы о незаплатимом Союзнике! Леопольд
[937] был скупой гражданин по прежнему престолу! Ныне Белград с протчим его удержать должен
[938]; Шлезия та ж для Австрийского дому…»
[939]
Теперь переговоры с великим визирем становились чрезвычайно важны. Потемкин и Суворов готовились к ним каждый в меру своей компетенции. Так, через короткий срок после письма от 23 февраля, цитированного только что, наш генерал-аншеф пишет своему доверенному лицу секунд-майору Фанагорийского гренадерского полка М. С. Лалаеву, посланному вперед, к Дунаю, чтобы встретить ожидаемого вскоре Газы Хасан-пашу:
«Буде виз[ирь] сегодня сюда явился б, Лалаеву принять его ласково и откровенно. Любопытствовать благопристойно о мире, войне и новизнах. Подчевать кофеем, табаком и, если пожелает, пилявом, кебабом и пр[очим], как и питьем.
Меня предуведомить.
В свое время просить ко мне. По возвращении от меня – трапеза, коли не прежде»
[940].
Через две недели в новом письме Потемкину упоминает он об угощении, данном Мустафе-эфенди, представителю великого визиря при фельдмаршале
[941]. Писано было это 14 марта, но вскоре пришло известие о смерти Газы Хасан-паши. Надеждам на мир пришел конец. Потемкин подозревал, что великого визиря могли отравить: новый глава Дивана Шериф Хасан-паша был сторонником войны. Тут же Турция заключила с Пруссией оборонительный и наступательный союз. И в майском письме Суворова к дочери появляется характерная фраза:
