— И что ты думаешь о нашей тёмной лошадке?
Взгляд игромана, до того устремлённый куда-то в заоблачные дали великого вселенского казино, резко сфокусировался на Лазе.
— Если бы тут делали ставки, я бы поставил на него. — Фауст удивлённо поднял бровь. Он не ожидал, что подчинённый Даата так легко отдаст предпочтение противнику своего босса. Однако мужчина тут же и пояснил причину такого выбора: — представь, какой куш я бы взял в случае его победы!
— Значит ты просто любишь рисковать, а Лаза ни во что не ставишь? — Айна явно была крайне недовольна.
Ашадин повернулся к девушке. Улыбки на его лице не было и в помине.
— Я и правда люблю рисковать, для меня это — что-то вроде наркотика, но это вовсе не значит, что я глуп или слеп. Я ровным счётом ничего не знаю об этом человеке: ни кто он, ни откуда, ни даже что у него за специализация. Кстати, именно поэтому я и не исключаю возможности того, что он победит. Но старика Даата я знаю уже больше сотни лет и, можете мне поверить, он — один из сильнейших Мастеров, кого я когда-либо видел. В противном случае я просто не стал бы на него работать. Так что, согласитесь, было бы настоящим безумием с моей стороны оценивать шансы Лаза на победу хотя бы как средние. Кстати, с вашей стороны было не слишком вежливо представляться ненастоящими именами. Я-то вам своё имя назвал.
— Тебя об этом никто не просил, так что нечего нас попрекать, — отрезал Фауст. — Но ты действительно стал подчинённым Даата лишь потому, что он силён?
— Да, конечно. Почему это тебя так удивляет?
— Да нет, не то, чтобы прямо удивляет… — пёстрый мечник пожал плечами, — просто мне казалось, что, когда ты советовал нам пойти в «Крылья», у твоей нам рекомендации было основание большее, чем просто: «сильный глава».
— Это деловые отношения, в них эмоции излишни, а иногда и опасны. Безоглядное доверие зачастую не окупается, а игрок, не безумец, чтобы рисковать потерять больше, чем могу приобрести.
Фауст покачал головой.
— Доверие на то и доверие, что ты не думаешь о потерях или выгодах. Да, насчёт Лаза ты прав — ты о нём ничего не знаешь, так что имеешь полное право сомневаться в его способностях. Однако, ставя на что-то только из расчёта сорвать куш, ты рискуешь однажды проворонить реально ценную ставку. Хочешь пари?
— Внимательно слушаю, — Ашадин подобрался, как охотничий пёс, учуявший добычу.
— Если выиграет Даат, то я буду готов выполнить любое твоё желание, если оно не будет касаться безопасности моих друзей. А если победа будет за Лазом, то я попрошу тебя кое-о-чем, а ты просто подумаешь о том, чтобы выполнить мою просьбу.
— Фауст! — Айна с удивлением посмотрела на пёстрого мечника.
— Тихо, — отрезал мужчина, — у меня с ним разговор, не с тобой.
— То есть выполнять то, что ты попросишь, не обязательно?
— Нет, можешь поступить так, как сам захочешь.
— Зачем тебе это? — Ашадин выглядел сбитым с толку. — Ты ведь в любом случае оказываешься в минусе, ну или по крайней мере ничего не приобретаешь. Не слишком ли глупо так разбрасываться подобными обещаниями?
— Дело не в победе или поражении. Если бы я предложил желание в обмен на желание, ты бы, думаю, всё равно согласился, не стал бы упускать такой шанс. Но вряд ли отнёсся бы к происходящему с полной серьёзностью, уверен, у тебя таких пари в жизни были десятки, если не сотни. А сейчас твой мозг всеми своими извилинами обдумывает и рассматривает все возможности и моя просьба останется у тебя в голове очень и очень надолго, а это мне очень важно.
— Ну допустим. Но ты и правда так уверен, что твой друг победит?
Фауст довольно улыбнулся.
— Понятия не имею. Это как раз и есть доверие. Всё, смотрим, они начали.
Глава 15
Лаз стоял примерно в центре арены, всего в полусотне метров от того места, с которого вчера смотрел сражение Фауста со Львом. Но отсюда, изнутри, всё казалось совершенно иным. И дело было не в положении на дне «чаши», а в особой ауре, собравшейся и сконцентрированной в этой самой точке после сотен, а возможно и тысяч боёв, начинавшихся отсюда. И ему была хорошо знакома эта аура. Двадцать лет прошло с того момента, как он стоял в центре большой арены Апрада и также ждал сигнала к началу схватки. Но несмотря на то, что в последующей жизни Лаза все без исключения битвы были лишены правил и ограничений, тот самый мандраж всплыл в памяти с невероятной лёгкостью, а губы сами собой начали изгибаться в кривой улыбке предвкушения.
Он любил сражения, любил то ни с чем не сравнимое сопротивление вражеской плоти под пальцами, любил ощущать, как по воле струящегося в венах адреналина послушно растягиваются мгновения. И дело было не только в сидящем в глубинах его сущности монстре. Просто именно в сражении, танцуя на самом краю пропасти, когда десятые и сотые доли секунды отделяли победу от провала, именно в такие моменты он отчётливее всего ощущал, что жив. Что смерть до сих пор не настигла его, ни в пустыне африканского континента, ни в лесах близ заповедных озёр Кристории, ни на одном из множества полей битвы, больших и малых, что ему довелось посетить. И что та самая Жизнь, о которой говорила Ронда, а может даже нечто куда большее, до сих пор существовала и не распалась в прах.
Вспомнив девушку, Лаз сразу почувствовал, как сильно сжалось от боли ненастоящее сердце. Та, что любила его, вероятно, погибла из-за этой любви и благодаря ей же сумела его спасти. Там, на Люпсе, у него просто не было времени задуматься об этом, а после попадания в Сфарру всё, что осталось в том мире, словно подёрнулось каким-то туманом, не позволявшим по-настоящему проникнуться тем фактом, что, вероятно, пройдут годы, а возможно и десятилетия, прежде чем они смогут вернуться. Мозг просто отказывался признавать, что все, кого они знали и любили не просто где-то в другой стране или на другом континенте, куда можно добраться максимум за несколько дней, а в совершенно иной реальности. Но это касалось только тех, кто был ещё жив: Лани, Сарифа, его отца, родных и друзей. Смерть Ронды, из-за того, что он лишился возможности оплакать её там, в её мире, чувствовалась лишь острее. И если бы Лаз был тем человеком, что только недавно попал на Люпс с Земли, вероятно такая потеря стала бы для него огромным потрясением.
Вот только он уже очень давно был совсем иным. Встреться лицом к лицу тридцатилетний Лазарис Морфей и тридцатилетний Семён Лебедев — они бы просто не узнали себя в этом кривом зеркале времени. И дело было далеко не только во внешности и опыте. Того эмоционального, импульсивного, подверженного сиюминутным порывам человека, что столько раз плакал ночами от собственного бессилья и своими необдуманными поступками чуть не начал настоящую войну, больше не существовало. И хотя Лаз до сих пор мог чувствовать и печаль, и горе, и душевную боль, эти чувства больше не имели власти над его мыслями и поступками. Ярость, подпитываемая кровожадным альтер эго, была не в счёт. Возможно, именно поэтому приходящее в схватке ощущение собственной жизни и реальности было для него так важно и ценно.
