Нередко лодка служила мне и для полезных дел. Я отвозил Серёжу подальше на охоту и, пока он стрелял бекасов или дупелей, издали созерцал природу. Смотрел, как в мёртвой стойке замирал сеттер, и как падала после взлёта птица при появлении из ружья дыма. А то собирал для пополнения гербария болотную флору. К охоте я был безнадёжно неспособен, а для оправдания в собственных глазах этой неспособности ссылался на жестокость и бессердечность охотников к подстреленной дичи. Так же неудачлив я был и в рыбной ловле. Бывало, с вечера, так же как и брат, наготовлю живцов-вьюнов, пескозобов, плотвы, направлю удочку. На рассвете едем с Сергеем на «греблю» ловить на «круче» окуней. Время незаметно уходит, начинает припекать поднявшееся солнце. Садимся в лодку в обратный путь. У Серёжи связка больших окуней, штук пятнадцать-двадцать (малых он бросал обратно в воду), а моим трофеем были пять-шесть небольших окуньков и ни одного крупного. Такая уж была моя доля, с которой я давно примирился, и был вполне счастлив, что рыбная охота удачна благодаря большому улову Сережи.
Регулярно использовал я лодку для оказания дружеской услуги сторожу Аврааму Пальчику, от которого, как когда-то в очень раннем детстве от «дида» Митра Ремеза — маленького сморщенного старичка, я слушал нескончаемые рассказы про «прежних панив» и про живых приказчиков, объездчиков и других угнетателей сельских людей. Сторож не обедал и, формально, не ел в общей кухне (на деле он всё же получал остатки от кухарок), а получал «в отсыпную» из конторы по ордеру ежемесячно по два-три пуда провизии из лавки экономии. Тогда ему нужно было доставить эту провизию домой, а жил он, как и все его однофамильцы, в селе Пальчики, в нескольких верстах вверх по Остру. Сам он был хотя ещё и не очень старый, но слабосильный. Лодка моя имела причал в укромном месте под склонившейся к самой воде ивой. Авраам в два приёма приносил свою кладь под иву, мы грузились и садились в лодку, он — на руль, я — на весла. Я гнал лодку до гребли. Там мы перетаскивали кладь и лодку через греблю и плыли дальше до Авраамова села. Там я всегда был желанным гостем. Жена Авраама угощала меня «огородиной», то есть огурцами, ягодами. Любил я ласкать и угощать пряниками хлопчика и дивчину — небольших детей Авраама, которые всегда встречали своего «тату» у берега.
Не всегда катанье на лодке доставляло одно удовольствие. Помню, будучи уже в седьмом классе, я один, без Серёжи, приехал на пасхальную неделю в Борки. Было большое весеннее половодье. Вода прорвала греблю, подмыла берег, на котором стояла хата. Хата завалилась в воду. В течение двух дней вода тащила эту хату мимо экономии. Потом мне показалось, что главная масса воды уже прошла. И я спустил лодку уселся за весла, но не успел отчалить от берега, как попал в быстрый поток. Несмотря на все мои усилия и попытки направить лодку вверх, её с неудержимой скоростью несло вниз по реке. Для меня стало ясно, что, ударившись о ледорезы моста, я неминуемо погибну. Разлив был широк. Всё-таки каким-то чудом я вырвался из главного потока и смог направить лодку на замеченную мною, намытую при прорыве гребли песчаную отмель. Лодка врезалась в песок. Чтобы удержать её, я с невероятными усилиями воткнул в песок весла. Я видел, как вода размывает песок. Но вот с отдаленного берега меня заметили. Двое крепких борковчан добрались до меня и доставили вместе с лодкой к нашему причалу. Мне было до боли совестно, что я доставил столько беспокойства своим избавителям. Дня три после этого я страдал «дизентерией» — колитом с кровью, что вызвало большую тревогу родителей. Но всё обошлось благополучно, я в срок вернулся в Нежин.
В последние гимназические годы значительное место в моём чтении занимал возникший на смену «Отечественных записок» журнал «Северный вестник» и начавшие выходить отдельными изданиями сочинения Глеба Успенского, Н. Шелгунова, Н. К. Михайловского. Много раз перечитывал я Л. Н. Толстого, причем особый интерес возбуждало у меня отражение в его произведениях коренного вопроса о согласовании всех своих действий и деятельности со своими взглядами, с основным началом признаваемой им правды.
Наступило время отъезда в Москву. Ехали мы вместе с одним из товарищей, В. П. Белецким, поступившим на юридический факультет. Мы ехали загодя, имели поэтому время сделать в пути остановку на день в Курске, чтобы посмотреть этот город и непосредственно повидать закулисные стороны одного из очень известных монастырей в России — Кореневского монастыря. В этом монастыре уже несколько лет пребывал в качестве монаха дядя Белецкого. Когда-то он очень любил своего маленького племянника. Теперь ему захотелось увидеть его взрослым. Он пригласил Белецкого непременно навестить его проездом. Я остался на вокзале, а мой попутчик отправился к дяде. Очень скоро он вернулся, настойчиво принуждая меня вместе с ним отдохнуть до завтрашнего поезда у его дяди, который, узнав о том, что на вокзале остался товарищ, и слышать не хотел никаких возражений и потребовал немедленного приглашения меня к обеду.
В монастыре мы имели возможность убедиться, как уютно и удобно живут принявшие монашеский сан дворяне, ушедшие от мирских забот и волнений. «Кельей» отца Павла, куда мы вошли, была комната, хорошо обставленная мягкой мебелью. На столе появились кушанья, а затем из особого погребка, скрытого в стене, были извлечены и бутылки с виноградными напитками. Настойчивость радушного хозяина, совсем еще не старого человека, при угощении была столь велика, что даже мне, врагу «виноградных» напитков, трудно было отстоять свою линию. Хозяин был образованный, тонко воспитанный человек. Он умело отклонял некоторые наши неуместные вопросы и направлял разговор в сторону описания Москвы, которую он знал, о предстоящей нам студенческой жизни и т. д. Однако и без его ответов на наши вопросы об условиях «благочестивой» и «богобоязненной» жизни, пробыв у него до следующего утра, мы могли убедиться, что монастырский режим, если не для всех, то, во всяком случае, для избранных, вполне нейтрализуется соответствующими коррективами. После возвращения с вечерни наш гостеприимный хозяин вместо того, чтобы предаться молитве, устроил для нас за закрытой дверью и спущенными шторами весьма богатую закусками, а потом и сладостями вечернюю трапезу. И наша довольно оживлённая, вполне светская беседа затянулась далеко за полночь. Отдохнув и подкрепившись в монастырской обители, мы утром ознакомились с достопримечательностями монастыря и, наконец, распростились с нашим благодушным и гостеприимным хозяином, чтобы успеть до отхода поезда побродить по городу. Очевидно, достопримечательности Курска не были выдающимися. Сейчас я убеждаюсь, что в моей памяти не осталось никаких следов от полученных при прогулке по городу впечатлений.
II. Годы студенческой жизни (1889–1895)
В Московском университете
Первые дни по приезде в Москву в августе 1889 г. были заняты у меня выяснением в университете, когда начнутся лекции, какие профессора и где будут их читать, где можно получить программы и т. д. Попутно завязывались первые знакомства. По предложению одного из новых знакомых Евгения Панова, приехавшего учиться медицине из Твери, я поселился в одной комнате с ним в чердачном помещении на Воздвиженке, недалеко от университета. Насколько малое значение имело тогда для меня удобство жилья и даже сам вопрос о жилищных условиях, видно из того, что мне и в голову не пришло сначала посмотреть помещение, а потом решать, селиться в нём или нет. Вход в комнату был с чердака, выше пятого этажа. Окно маловато освещало комнату, но она была довольно просторна, так что вскоре к двум первоначальным моим сожителям — Панову и Постникову — добавился ещё и третий — тверяк Мишка Дьяков. В отличие от первых двух, в вечерние часы, когда мы садились за книги или занимались приведением в порядок конспектов, Дьяков непрерывно рассказывал все свои впечатления за день, либо о своих деревенских друзьях. Он был сыном тверского либерального помещика. Его радикализм и народолюбие облечены были в чисто внешние формы усвоения деревенских манер, постоянное сплёвывание на пол во время курения цыгарок, и, ещё того хуже, — в непрерывное, без нужды, употребление невыносимо пакостных слов. Ни к какой систематической работе у него не было привычки, и потому он всё время стремился разговаривать. По существу, он был, несомненно, добрый и честный малый, но переносить его сплёвывания, курение и, в особенности, его пакостные выражения мне было невыносимо, поэтому, оставаясь в самых лучших отношениях с тверичами, я довольно скоро перешёл в другое жильё.
