Когда я вспоминаю, как просто и быстро, без всякой волокиты и направлений от одного стола к другому, из одной канцелярии в другую завершилась вся канцелярская процедура в старом Дерптском университете, я думаю, зачем же раздувают административные штаты наших университетов? Зачем изнемогают и приходят в отчаяние от ненужной потери времени на заполнение идиотских, никому не нужных анкет о родителях и дедах у нас устремляющиеся туда, где «науки юношей питают», когда можно так просто обойтись без всей этой бумажной сутолоки и без мучительной египетской казни заполнения анкет и хождений по мукам в ректоратах и деканатах.
Я стал усердно посещать лекции по физике профессора Артура фон Эттингена, прекрасного лектора, говорившего настолько отчётливо и выразительно, что я очень скоро научился понимать его немецкую речь; при том же своё изложение он сопровождал непрерывно расчетами и схемами, которые чётко набрасывал на доске, а все приборы, опыты и испытания, о которых он говорил, весьма удачно и без проволочек и осечек демонстрировались при содействии его помощника.
Несколько труднее я овладел пониманием немецкой речи профессора Юлиуса фон Кенеля, читавшего зоологию и сравнительную физиологию и анатомию животных. Но благодаря усвоенному мною в Нежинской гимназии от Абрамова способу не переводить, а стараться понять и записать по-немецки, уже на другой месяц я его вполне понимал. И у меня вызывали удивление жалобы товарищей из числа русских студентов, что и через год, а не то, что через месяц, они не понимают немецкие лекции. А всё ведь потому, что они привыкли иностранные слова, чтобы их понимать, непременно переводить сначала на русский язык, а не просто схватывать смысл их из контекста немецкой речи. Конечно, своё значение имело то, что к лекциям я готовился добросовестно по рекомендованным немецким учебникам. Это также облегчало понимание живой немецкой речи профессоров. Разумеется, от хорошего понимания изложения научного предмета на лекции ещё далеко до сколько-нибудь удовлетворительного понимания обычной разговорной речи. Ещё дальше — до возможности самому говорить на чужом языке. В первые месяцы, когда я старался научиться понимать немецкую речь, я поселился в доме, где иной речи, кроме немецкой, не было слышно. Ежедневно прочитывал дерптскую немецкую газету, а для овладения произношением — с первой же недели стал давать уроки русского языка взамен обучения меня немецкому языку. Ежедневные разговорные часы взаимного обучения языкам мне удалось получить довольно легко.
Начавшееся регулярное посещение лекций не мешало мне ежедневно посещать «Конкордию» для того, чтобы там обедать и проводить два-три часа за чтением газет, прежде всего «Русских ведомостей». К ежедневному чтению «Русских ведомостей» выработалась у меня привычка еще с третьего класса гимназии. Там же, в «Конкордии», просматривались новые книжки журналов. Завязывалось знакомство с вновь приехавшими в Дерпт из русских университетов в надежде попасть в Дерптский университет. В «Конкордии» всегда было людно и довольно шумно. Массовым составом её посетителей были студенты Ветеринарного института. Преподавание в нем шло уже на русском языке гораздо раньше, чем русификация коснулась Дерптского университета. Принимались в Ветеринарный институт не только окончившие полный курс классических гимназий, но и реалисты, и окончившие духовную семинарию. По существу, для большинства приезжавших из России студентов Ветеринарного института и Дерптского университета, «Конкордия» была не столько литературно-научным обществом, сколько потребительским кооперативом. Но в составе Правления «Конкордии» было несколько коренных устроителей, придававших большое значение всестороннему развитию деятельности «Конкордии», как школы общественной деятельности по поднятию культуры и по общественному воспитанию студенчества. Они несли большую и тяжёлую организационную работу по поддержанию жизни «Конкордии». В составе этого коренного ядра «Конкордии» были студенты-ветеринары Кондаков, Михин и студент-медик, уже тогда выдававшийся как хирург — С. И. Ростовцев, и др.
Слишком часты были в «Конкордии» всякого рода сходки: то для решения хозяйственных вопросов о столовой, о ценах на обеды и пр., то для разбора дел, суда чести по поводу столкновений между студентами. Эти сходки вносили много шума и сутолоки и, разумеется, были бы совершенно излишни, если бы были выбраны постоянные небольшие комиссии — хозяйственная, юридическая, в дополнение к литературно-библиотечной.
Эта сутолочная, шумная жизнь отнимала совершенно бесполезно немало времени и отвлекала молодых студентов от усидчивой учебной работы. Такое мнение сложилось у меня в первые недели пребывания в Дерпте. В это время я познакомился, обедая в «Конкордии», с одним, ожидавшим своего оформления в университет, приехавшим из Киева немолодым студентом-филологом Евгением Викторовичем Дегеном. Он производил впечатление несколько необычное своей серьёзностью, постоянной выдержанностью. В общении он был весьма немногословен, но располагал к себе своею простотой и искренностью. Несколько раз он заходил ко мне. Его сильно беспокоили затруднения, которые ставились ответами из Киева к его приёму в Дерптский университет. Он уже собирался уезжать в Гельсингфорс, чтобы пытаться там устроиться в университете, но Дерптский филологический факультет помог ему преодолеть встретившиеся препятствия к зачислению в студенты в Дерпте. К нему скоро приехала из Киева его жена — Анна Николаевна Деген-Ковалевская, оказавшая в дальнейшем несомненное влияние на оживление общественной жизни среди немногочисленной в то время в Дерпте русской интеллигенции.
Ещё в первые дни моей дерптской жизни оригинально началось моё знакомство с Михаилом Петровичем Косачем. Поздней осенью он приехал из Киева, где за участие в студенческом общественном движении был уволен из университета. Познакомились мы в читальне. После обеда в «Конкордии» он рассказывал по дороге много интересного о жизни студенчества в Киеве. Так незаметно дошли мы до моего жилья. Увлечённый рассказом, он вошёл ко мне, заинтересовался моими книгами, постепенно углубился в их перелистывание и чтение. Вечером я приготовил чай. После чая было уже поздно идти в незнакомом городе искать квартиру того киевского товарища, у которого он оставил свой багаж. Я постелил ему, как умел, на диване. Утром рано я ушёл, чтобы не опоздать на лекцию к восьми утра. Когда после всех лекций, под вечер, я вернулся к себе в комнату, я увидел там Михаила Петровича, погружённого в какую-то письменную работу. Так он остался жить вдвоём со мною в комнате несколько дней, пока не устроился вести какую-то работу по физике у профессора Эттингена. Он был специалистом по физике и позднее, после окончания в Дерпте, был приглашён доцентом и был короткое время профессором физики в Харькове. К несчастью, он рано умер от лёгочной болезни. У него был неистощимый запас захватывающих по своему интересу рассказов, преимущественно из его собственных наблюдений украинской сельской жизни. По-видимому, у него была замечательная память. Украинскую прозу и стихи он мог говорить без конца наизусть, причем языком украинским владел в совершенстве. (Его мать — украинская писательница Олена Пчілка, а старшая сестра — известная украинская поэтесса Леся Украинка). Во весь период жизни в Дерите Михаил Петрович Косач был близким и неизменным другом всего нашего кружка.
