В первые годы пребывания в Дерпте (до получения стипендии) я для заработка давал уроки и репетировал по древним языкам и по математике, а также по русскому языку. Первый такой урок я получил у издательницы «Dörptsche Zeitung». Она поддерживала отношения с немецкими университетскими кругами. Сын её, ученик 4-го класса, был очень любознательный и, по существу, способный мальчик. Занятия с ним оплачивались довольно скромно, но мне они доставляли удовлетворение понятливостью ученика и быстрыми его успехами в школе после занятий со мною. Именно в связи с этими его успехами я получил предложение от профессора Б. Кербера
[29] заниматься с двумя его сыновьями, учениками 2-го и 4-го класса, сильно отстававшими по многим предметам в школе. В качестве гонорара мне была предоставлена комната и питание: утром кофе подавался мне в мою комнату, а обед и ужин были за общим столом с семьёй профессора.
Профессор Кербер долгое время, до занятия кафедры судебной медицины и гигиены в университете, был врачом на одном из наших военных кораблей. Поэтому он более или менее владел русским языком. Кроме него, однако, никто в семье ни слова по-русски не знал. Весь уклад жизни и обиход определялись и направлялись в доме женой профессора, дочерью пастора, который тоже был профессором теологического факультета в том же Дерптском университете.
Быт, отношения, все разговоры и общение были типичными для немецкого мещанства: с пересудами, кто у кого был в гостях, что там подавали к ужину и тому подобные Theeklatsch (чайные сплетни). Никакое отступление от общепринятого — в костюме, во взглядах, в высказываниях не допускалось. Всё это подпадало под определение Unanständig (неприличие).
Оба мои ученика, старший — юноша лет 14-ти, и младший — лет 11-ти, были изрядно избалованными лентяями и проказниками, но внешне всё прикрывалось у них впитанною с раннего детства привычкой к условному приличию. Сколько помню, что-то около года я занимался с ними, У нас сложились в общем недурные отношения, но я всё же не видел у них пробуждения живой любознательности и естественной правдивости, отвращения ко лживому внешнему благополучию и замазыванию действительности приличиями. Сам профессор Кербер был, насколько я имел возможность убедиться, достаточно умудрённый жизнью человек. Он с уважением относился к политическому свободолюбию и вольнодумству других, и то обстоятельство, что я был из Москвы выслан, в его глазах меня не роняло, а скорее поднимало. Однако внешне он полностью подчинял всё своё поведение принятому мещанско-протестантскому укладу, которому строго следовала хозяйка дома — фрау профессор Кербер.
Ровно в 4 часа, минута в минуту — звонок к обеденному столу. Я приходил, здоровался с хозяйкой и гостями, если в данное время они были. Обмен стереотипными вопросами о погоде, о здоровье. Открывалась дверь кабинета, где обычно работал профессор. Поздоровавшись со всеми, он подходил к своему месту. Все вставали и в благоговейном молчании внимали молитве, которую громко и отчётливо своим низким басом читал хозяин:
Gott im Himmel Sei unser Gast
Segne uns und was du uns gescheret Last…
Только после этого все садились и принимались за еду. Начинался обычный обеденный разговор под управлением всё замечающей и на всё реагирующей фрау профессор Кербер, командующей горничной и кухаркой, обслуживавшими обедающих. Точно такая же молитвенная процедура происходила и по окончании обеда. Как только профессор, прервав разговор, вставал, все поднимались и в наступившем молчании раздавалось произносимое профессором благодарение Господу:
Wir danken dir Jesus, dass
Du unser gast gewesen bist. Amen.
Ежедневно, возвращаясь к обеду домой, профессор Кербер заходил (или заезжал на извозчике) в купальню на реке Эмбах, чтобы окунуться перед обедом в студёной воде. Это он делал всегда, летом и зимою, не взирая ни на какую погоду, и даже в самые сильные морозы. Он настолько был тренирован, что это рискованное упражнение проходило для него безнаказанно. Хотя ему было только 55 лет, выглядел он старше. В саду при доме на Техельферской улице, где жил профессор, были устроены колодцы с крышками. Систематически либо он лично, либо кто-нибудь из работавших у него студентов производили замеры высоты стояния грунтовых вод. Это была дань времени, признание правильности утверждения М. Петтенкофера о влиянии колебаний уровня грунтовых вод на развитие брюшнотифозных заболеваний. Гигиену профессор Кербер читал преимущественно как науку описательную об общественных и государственных учреждениях и устройствах, имеющих значение для здоровья населения (больницы, общественные бани, прачечные, уборные, тюремная медицина и т. д.). Как отдельный предмет преподавал он также судебную медицину и проводил занятия по судебно-медицинским вскрытиям. К экзамену нужно было хорошо знать составленное им руководство к технике вскрытия трупов новорожденных. Это руководство называлось «Sektionstechnik für Neugeborene Kinder», что означало буквально: «Секционная техника для новорожденных». Такое название вызывало постоянные остроты со стороны студентов, поскольку оно было так сформулировано, будто речь шла не о технике вскрытия новорожденных, а о руководстве для новорожденных по технике вскрытия.
Лекции Кербер читал по запискам. Всякое описание, всякое изложение он разбивал на целый ряд мелких подразделов под отдельными номерами: во-первых, во-вторых и т. д. Положительной стороной деятельности Кербера, как профессора гигиены, был его интерес к изучению местных санитарных условий Дерпта и постоянное деятельное внимание к мерам по поднятию санитарного благоустройства города и по оздоровлению его населения.
Раньше, чем Дерпт официально был переименован в Юрьев (в декабре 1893 г.), русификация в Дерптском университете проводилась на юридическом факультете. После смерти И. И. Дитятина
[30] одним из первых экстраординарным профессором истории русского государственного права был приглашён (по указанию министерства, но с соблюдением требований устава относительно выборов советом) Михаил Александрович Дьяконов
[31]. Если я не ошибаюсь, лекции на русском языке он начал читать в 1891 г. Он держал себя вполне корректно по отношению к немецким профессорам и местным особым правам коллегиальных университетских учреждений. Не помню, когда произошло моё первое знакомство с ним — либо на вечере в Обществе русских студентов, либо через Анну Николаевну Деген. Михаил Александрович очень интересовался передовыми течениями среди русского студенчества. В высшей степени культурный, знающий и любивший нашу литературу, он производил очень приятное впечатление своею простотою и искренностью, я бы сказал, особою правдивостью, сквозившей во всех его высказываниях. Такое же впечатление принадлежности к хорошей передовой русской интеллигенции производила и его жена — Надежда Александровна, окончившая петербургские Высшие Бестужевские курсы. Но мне, может быть, даже больше, чем родители, доставляли удовольствие исключительно милые дети Дьяконовых — Саша, ему тогда было лет 6–7, и трёхлетняя Наташа. Я рос в большой нашей семье, где всегда было несколько младших малых детей. Привычка к отдыху в забавах с малышами, по-видимому, так глубоко укоренилась у меня, что обратилась в какую-то потребность общения с детьми. В Дерпте, где целыми неделями я зарывался в книгах, особо остро ощущалась радость от детского веселья, от их непосредственности, простоты и привязанности. Я охотно отзывался на приглашение Дьяконовых и бывал у них, всякий раз встречая дружелюбный приём также и со стороны детей. У них вызывало веселье, когда я их забавлял, высоко подымая и подбрасывая.
