Летом, когда я оставался в уединении в Дерпте, по приглашению Дьяконовых я как-то навестил их на даче в Ассерне на взморье. Впервые я видел там море, шумевшее особым, не стихавшим и ночью, шумом; впервые видел песчаные прибрежные высокие дюны, поросшие сосновым лесом, и непосредственно не то что понял, а, так сказать, ощутил весь процесс их образования, когда понизу тянуло от моря освежающим ветром, подымавшим песчаную пыль с подсохшего широкого пляжа. Гуляя с Сашей, я выискивал жуков и рачков в прибитой на берег тине, гонялся за пёстрыми стрекозами, взлетавшими на песчаных буграх дюн.
Много лет спустя, в 1906–1920 гг., в период первой Государственной думы и позднее, когда мои дочери учились в Лесновском коммерческом училище, и когда после Костромского крушения мы устроились жить на «Полоске»
[32], возобновилось моё знакомство с Дьяконовыми. Я был много лет председателем родительского комитета коммерческого училища, а Надежда Александровна деятельно посещала заседания родительского комитета. Тогда в училище обучалось младшее поколение её детей. Дьяконовы бывали у нас на «Полоске». Михаил Александрович, тогда уже академик, оставался таким же простым, искренним и симпатичным человеком, пленявшим своей отзывчивостью, отсутствием всякой рисовки и правдивостью, каким я его знал в Дерпте.
Несколько позже Дьяконова в Дерпте появился (во второй половине 1891 г.) на юридическом факультете другой русский профессор — Николай Ал. Карышев. Он занял кафедру политической экономии. Вскоре по приезде в Дерпт, он был выбран, вместе с М. А. Дьяконовым, в почётные члены Общества русских студентов. Ближе я познакомился с ним по поводу предложенной им мне работы по приведению в порядок и составлению каталога его библиотеки. В доме, где была квартира Карышева, зимою 1891–92 гг. произошёл пожар. Вещи и вся довольно значительная библиотека профессора во время пожара были выброшены во двор. После пожара книги, валявшиеся во дворе и в саду, в полном беспорядке были снесены в кучи в уцелевшую от пожара квартиру. Многие книги были растрёпаны. В то время (до получения стипендии) я нуждался в заработке и согласился привести в порядок библиотеку.
Начав работу, я вскоре увлёкся ею. Разрозненные листы подкладывал и подклеивал к соответствующим томам, подбирал номер за номером годовые экземпляры «Юридического Вестника», «Земства» и других журналов. Богатой была коллекция статистических изданий — земских и городских. С особым интересом разбирал я литературу по общественному движению 1850–1880 гг. Часто продолжал работать до поздней ночи. В соответствии с основным содержанием библиотеки (экономические исследования, статистика) мною был составлен общий список с распределением по отдельным вопросам и отраслям знания. Насколько полно была представлена в библиотеке литература по крестьянскому вопросу, по сельскохозяйственной статистике и экономике, настолько недостаточны были в ней материалы по рабочему движению на Западе. Непропорционально мало было в библиотеке профессора политической экономии и статистики — книг на иностранных языках: ни классиков политической экономии на английском языке, ни утопистов на французском, ни Маркса и Энгельса на немецком.
Когда я закончил работу, Карышев очень был доволен порядком и каталогом книг и в качестве гонорара уплатил мне не то 15, не то 20 рублей, во всяком случае, раза в три-четыре меньше, чем я ожидал. Я постеснялся сказать ему об этом. Просто не мог. Очевидно, сам он никогда не выполнял подобных работ за плату. Он производил впечатление избалованного жизнью и воспитанием барина.
Из русских профессоров, приехавших в Дерпт несколько позднее, я познакомился у Дьяконовых с Францем Юльевичем Левинсоном-Лессингом
[33]. Небольшого роста, всегда внимательно слушавший собеседника, он принадлежал к группе передовых русских учёных и довольно скоро в Дерпте приобрёл репутацию серьёзного исследователя. Жена его так же, как и он, изучала специально минералогию, петрографию и геологию. Позднее, уже в советский период, мне приходилось встречаться с Францем Юльевичем в Политехническом институте, потом на Академической базе в Заполярье, где Франц Юльевич изучал вместе с профессором Ферсманом
[34] минеральные богатства Хибинского хребта, и в Крыму, в Коктебеле, где он упорно работал летом в Институте по изучению крымских горных пород.
В первые годы дерптской жизни я старался возможно больше читать по-немецки и слушать немецкую речь. Выдающимся немецким оратором считался брат профессора физики Артура фон Эттингена — профессор Александр фон Эттинген, читавший на философском факультете курс Moral Statistik. Несколько раз я слушал его, не столько следя за содержанием его изложения, сколько старясь усвоить обороты его красивой, нередко изобиловавшей ораторскими приёмами, речи.
Мне рекомендовали в целях усвоения немецкой речи слушать в университетской кирке проповеди теолога профессора Хершельмана. Слишком много времени при этом уходило на слушание песнопений и своеобразной стройной и гармоничной музыки органа. Для понимания и усвоения немецкого языка проповеди Хершельмана приносили много пользы, хотя в них было мало непосредственной искренности и простоты и слишком много протестантской показной нравственной высоты. В начале проповеди Хершельман благоговейно обращался к всевышнему за указанием чему, какому вопросу посвятить проповедь: «und wenn ich an unseren Herr Gott mich wende», — и он театрально раскрывал книгу Священного Писания и читал на как бы случайно выпавшей странице текст, который, очевидно, он избрал заранее темой своей проповеди.
Для чтения чаще всего я покупал в издании Universal-Bibliotek отдельными томиками (стоившими лишь несколько копеек) новинки, вроде Беллами — «Im Jahre 2000» («В 2000-м году») или только что появлявшиеся в немецком переводе «Wer ist Schuld?» Герцена, стихотворения Лермонтова (в переводе Фидлера), немецкие переводы Тургенева, Толстого. Читая русских авторов на немецком языке, не нужно было задумываться над отдельными немецкими выражениями. Смысл их был ясен сам собою. После прочтения целого томика оставалось впечатление, будто перечитывал его на русском языке. Отдельными томиками покупал я и дешёвые издания Гейне, Шиллера, Гёте. Целые страницы из «Фауста» с тех пор остаются в моей памяти. Когда-то, ещё во втором классе гимназии, помню, я пытался прочесть «Фауста» в русском переводе. Но до конца, кажется, тогда так его и не дочитал. Во всяком случае, второй части я не окончил. Но в Дерпте в первый же год я прочитал обе части «Фауста» в подлиннике и после того многие годы не расставался с этим величайшим произведением человеческого гения.
В гимназии я считал совершенно ненужным всякое нагромождение иносказаний, образов. Мне казалось, что всякую мысль нужно излагать, высказывать прямо и просто, без всяких излишних отступлений, а всякие жизненные происшествия нужно рассказывать и изображать с полным реализмом, так, как это бывает на самом деле. А тут, у Гёте, какое-то раздвоение: Фауст и его двойник Мефистофель, реальная действительность и фантастическая, немыслимая, казалось мне, совершенно ненужная небылица и выдумки. Так относился я к Фаусту в 13 лет — в 1882 г., а в 1892 г. каждая мысль, каждая строчка открывала передо мною глубочайшие достижения человеческого ума, человеческого гения и жизненной умудрённости, являлась для меня высочайшей вершиной философского обобщения впечатлений, восприятий и знаний, получаемых от реального мира. В поэтических образах, в желаниях Фауста, в сарказме Мефистофеля воспринимались и оформлялись отзвуки того, что переживалось самим, но что часто не доходило до полного сознания. «Ach, der Teufel der ist alt, man muss alt werden, um zu verstehen», — думал я словами Мефистофеля. Целые главы первой части и многие страницы второй из «Фауста» запечатлелись наизусть так прочно, что и до сих пор, более 70 лет спустя, при случае я их декламирую. Иногда теперь я испытываю неотвязную потребность, желание вновь перечитать «Фауста» с кем-нибудь, стоящим на пороге той поры жизни, в которой уже созрели все предпосылки для глубокого философского осмысления и обобщения всего жизненного опыта, той поры, которую переживал я в мои детские годы.
