Жутко казалось ехать одной, ведь до 16 лет я безвыездно жила на хуторе, среди полей и садов „благословенной“ Украйны. Пугливо озиралась я на людей, с которыми столкнулась в пути, но любопытство мышонка, попавшего на волю, брало верх, и к концу путешествия я уже с жаром излагала „свои взгляды“, главным образом из Писарева, какому-то молоденькому студентику, с которым мы так славно пели под стук колёс наши грустные украинские песни на площадке вагона… Вот и станция Волхов, где по уговору должен был встречать меня Захар. Крепко обнялись мы с ним, отныне он заменял мне и родных, и наш милый хутор, о которых я не раз потихоньку всплакнула дорогой.
Пересели мы на пароход, и я с восторгом смотрела на невиданную мною великолепную панораму: высокие каменистые берега, поросшие густым лесом; шумящие, покрытые белой пеной пороги, луга с яркими весенними цветами. Был май и кругом всё зеленело, цвело и благоухало. Я с наслаждением вдыхала чудесный лесной воздух, полный одуряющих ароматов цветов и трав…
Моя жизнь в Ладоге продолжалась до февраля 1898 года.
…Наш скромный домик, весь закрытый старыми развесистыми липами, окнами выходил на старый Петровский канал, за которым расстилались бесконечные болота со сверкающими кое-где озёрами, так называемыми „перемычками“, покрытыми кочками и поросшие мелким ивняком, голубикой, брусникой и клюквой. Светлыми майскими вечерами мы с Захаром уходили в лес за ландышами или на его маленькой лёгкой лодочке уезжали за Волхов, туда, где шумела лесопилка, и откуда тянуло запахом свежих смолистых досок. И, возвратившись после прогулки, ещё долго сидели у окна, заворожённые волшебным светом белой ночи, струившимся точно матовое серебро, под трели бесчисленных соловьёв, заливавшихся в кустах за каналом. Но самым большим моим удовольствием было катанье в бурю по Ладожскому озеру, такому мрачному и сердитому. Когда маленький тихий городок скрывался из глаз, а кругом, кипя и бурля, поднимались и опускались громадные волны с белыми гребнями, и наша лодка, распустив, как птица, белые паруса, мчалась вперёд, — каким восторгом наполнялась душа и как не хотелось снова возвращаться в прозаическую обстановку захолустного провинциального городка…
С Захаром мы были почти неразлучны. Он делился со мной своими впечатлениями от поездок по деревням, по фабрикам и заводам, где он старался всячески улучшить санитарные условия жизни рабочих, читал мне свои доклады и статьи, которые я, его неизменный секретарь, всегда переписывала. Вначале провинциальная публика как-то даже не верила, что мы — брат и сестра. Слишком необычной казалась им наша горячая привязанность друг к другу. Мы прекрасно уживались, несмотря на различие наших характеров, хотя за мою „дикость“ и резкость, и злой язычок мне частенько приходилось выслушивать от него строгие нотации. Беседы с ним и его указания книг для чтения бесповоротно определили мои симпатии. И уже к концу первого года моей жизни в Ладоге я была хотя и не очень сведущей, но, тем не менее, убеждённой и горячей „марксисткой“. Прочитанная книга Бельтова (Плеханова) „К вопросу о развитии монистического взгляда на историю“, философская сторона которой в те времена, конечно, совершенно ускользнула от меня, раскрыла передо мной такие перспективы, что у меня, что называется, дух захватило… Правда, Захар находил, что надо предварительно изучить историю и вообще накопить фактический материал, но я не могла строго следовать его советам и рядом с Ключевским и другим „материалом“ поглощала, хотя и не совсем усвояемые, но такие увлекательные книги, как Бельтова и статьи из „Нового слова“.
Одновременно я готовилась под руководством Захара к экзамену за семь классов гимназии. Скучно было зубрить катехизис или богослужение. Не менее тоскливо втискивать историю Ключевского в рамки гимназических „возможностей“, но я всё это мужественно преодолевала, видя перед собой заветную цель — поступление на Высшие женские курсы.
Летом в больничку для судорабочих рядом с нашим домом приехала на практику курсистка-рождественка. Я быстро познакомилась и подружилась с ней. У неё часто гостили подруги-курсистки из Питера. Они относились ко мне с ласковой снисходительностью старших сестёр, а я тянулась к ним, как к первым людям из того мира, куда я так стремилась. Часто мы проводили целые часы, сидя на крылечке при свете непотухающей зари. Они рассказывали о петербургской жизни, а я строила планы своей будущей деятельности, делилась впечатлениями от прочитанных книг и своими новыми мыслями…
Летом 1896 г. приехал работать в Ладожский уезд в качестве ветеринарного врача один из близких друзей Захара по Дерпту Владимир Николаевич Малянтович. Со свойственной мне общительностью я очень быстро установила с ним хорошие дружеские отношения и во многом была с ним даже более откровенна, чем с братом Захаром, который был слишком строг и ригористичен, а Владимир Николаевич и сам был не прочь посмеяться и подурачиться. На меня он смотрел как на младшую сестрёнку, часто журя меня за „резкость, дикость и прямолинейность“, — эти смертные грехи моей юности. Он жил верстах в 30-ти от Ладоги в старой заброшенной усадьбе на берегу быстрой, порожистой реки Сяси. Дом был старый, деревянный — „дом с мезонином“ — и с верхнего балкона открывался великолепный вид на реку, на дремучий лес по берегам, на весёлые полянки с массой цветов и на мрачные плитные ломки, таким грубым пятном выделявшиеся на молодой зелени лесов и лугов. И я с удовольствием проводила время у него, наводила порядок в старом доме, собирала окаменелости на плитных ломках и возвращалась домой с целыми охапками разнообразных цветов, которыми всегда увлекалась сверх меры.
Этим же летом приезжал к нам погостить и другой приятель Захара — Виргилий Леонович Шанцер, о котором я много слышала от брата и Владимира Николаевича. Этот был с виду очень „сурьёзный“, и я немного побаивалась его, но, присмотревшись, увидела, что это только одна видимость, а на деле „знаменитый“ Виржиль — тоже простой и хороший парень. И на другой день мы с ним уже шагали по лесу, дружески разговаривая и собирая цветы и грибы. Впрочем, собирала только я, ибо Виргилий по близорукости мог собирать только яркие, красные мухоморы и очень огорчался, когда я отказывалась присоединить к своей добыче его „красивые“ грибы…
А поздней осенью приехал и третий друг Захара — Константин Осипович Левицкий. Имя „Костика“ часто упоминалось в беседах Захара с друзьями. Кроме того, я читала статьи Левицкого в „Орловском вестнике“ — провинциальной марксистской газете 1896 года. Понятно, с каким интересом ждала я его приезда. И он сразу завоевал все мои симпатии. Спокойное лицо, ласковые голубые глаза, волнистые кудри, даже его украинская „сивая“ шапка как-то удивительно гармонировала с моим представлением о нем, которое составилось под впечатлением рассказов его друзей. Я даже присмирела в его присутствии. Я так привыкла говорить всем откровенные дерзости, смеяться и подтрунивать над всеми. За мою молодость, беззаботность и ребяческое оживление, которое я вносила своим шестнадцатилетним задором в серьёзный мужской мир, окружавший брата, мне всё прощалось… Но с „Костиком“ я как-то не могла взять свой обычный тон, и мы чинно сидели за столом, пили чай и вели разговоры о прочитанных книгах, о моих занятиях и планах на будущее… Потом мы с Захаром поехали провожать его в Питер. Я впервые попала в столицу. Захар занимался служебными делам, а мы с Костиком, как я мысленно уже называла его, осматривали город, ходили по музеям и в театр, гуляли. И неделя, проведённая с ним вместе, создала какую-то невидимую связь между нами…
