Непосредственное наблюдение тех трудностей, с которыми сталкивались дети при посещении школы, когда им приходилось добираться до неё несколько километров, а во время осеннего ненастья или зимних вьюг и морозов оставаться ночевать в самой школе на полу, побудило меня настойчиво добиваться организации в школах «горячего приварка» и устройства при школах хотя бы небольших оборудованных помещений для ночлега детей. На эти цели нужны были земские ассигнования и нужно было «мобилизовать» учителей, чтобы они, в свою очередь, привлекли к организации горячего питания родителей и местных жителей вообще. Сама собой возникла мысль обосновать необходимость горячих завтраков в сельских школах соображениями противоэпидемическими, для поднятия сопротивляемости детских организмов инфекции и привлечь к помощи санитарных попечителей.
Моё личное, можно сказать, вынужденное участие в родовспомогательной помощи в тяжёлых, часто уже запущенных случаях родов знакомило меня с совершенно безотрадным состоянием акушерского дела. В качестве первой меры казалось особенно важным открыть родильное отделение при Новоладожской больнице, но придать ему характер совершенно обособленного учреждения, чтобы устранить боязнь оказаться при родах в непосредственной близости от больных. Благодаря поддержке, которую встретила эта идея у заведующего Новоладожской больницей А. В. Мартынова
[56], такой родильный приют в отдельном небольшом доме на больничной усадьбе был устроен в 1897 г. Работа этого приюта быстро наладилась и стала развиваться. В целом этот почин имел большое показательное значение, и получила признание необходимость при всякой земской больнице открывать родильный приют.
Странным образом с моей работой в качестве санитарного врача в Новоладожском уезде, в этом наиболее заброшенном и отсталом по развитию врачебно-медицинского дела уезде Санкт-Петербургской губернии, у меня связываются воспоминания о моей акушерской практике. В самой Новой Ладоге было только три врача: заведующий земской больницей — сначала это был доктор Марки, хороший специалист, не уклонявшийся в случае необходимости от оперативной помощи при родах; после него был мой товарищ по Московскому, а затем и по Дерптскому университету, хирург по специальности и оригинальный, своеобразный человек А. В. Мартынов; участковый врач, всегда бывший в разъездах и не пользовавшийся благосклонностью среди населения, немолодой уже Роте-Розен — большой барин, делавший из себя чиновника; и правительственный врач С. В. Плаксин, сносившийся с другими врачами официально — «за номером таким-то» и умевший так поставить дело, что когда за отсутствием всех врачей его звали на тяжёлые роды или к умирающему больному, уездного врача «дома не было, он уехал в уезд на судебно-медицинское вскрытие». В таких случаях встревоженная судьбой роженицы акушерка Софья Власьевна, исключительно душевный человек и опытная в своём деле, направляла гонцов или чаще прибегала сама за мной и требовала идти или ехать с нею, т. к. предстоит операция, а она делать её права не имеет. Разумеется, уклоняться было совершенно недопустимо, и приходилось по много часов, а то и целые сутки бывать на родах и в неизбежных случаях, например, при поперечном положении плода или при начавшемся кровотечении при предлежании детского места производить поворот на ножку. А однажды при запущенном поперечном положении с выпадением ручки пришлось прибегнуть даже к эмбриотомии
[57].
Судьба была как-то милостива ко мне, и все 20 случаев моих вынужденных выступлений в качестве акушера окончились благополучно. Но сознаюсь, что я страдал при родах не меньше, чем сама роженица, переживая её боли и схватки, тем более что далеко не всегда имелась возможность прибегнуть к достаточно глубокому наркозу. От природы я наделён излишней, вероятно, чувствительностью к страданию других, но не лишён и очень большой выдержки, когда это нужно. Не могу не сказать откровенно, что из всех сторон деятельности и работы в моей жизни, оказание врачебной помощи при родах давало наибольшее удовлетворение. Непосредственное радостное чувство облегчения, когда раздавался первый крик новорождённого, а настрадавшаяся долгими мучениями роженица становилась счастливой матерью, оставалось светлым воспоминанием после каждого моего выезда на роды. Да к тому же ещё сознание, что только щипцы или поворот могли в данном случае спасти две жизни, говорило, что работа была не напрасна. Я даже в журнале «Акушерство и гинекология» поместил, сколько помню, заметку о казавшихся мне особенно тяжелыми случаях. Эти выезды на роды омрачались только одним: мне пытались платить в той или иной форме за врачебную помощь. Это меня глубоко оскорбляло и волновало: я, ведь, чувствовал себя земским общественным врачом и не допускал мысли, что моя человеческая отзывчивость расценивалась на сребреники. Я, безусловно, иногда в резкой, угловатой форме отвергал, не принимал или возвращал обратно всякую мзду. Огромным облегчением было, когда в трудных случаях удавалось вызвать на роды А. В. Мартынова. Он, как хирург, был невозмутимо спокоен, и у него можно было учиться выдержке.
Хочется упомянуть и о некоторых происшествиях, случившихся со мною в годы, проведённые в Новоладожском уезде.
Осенью 1896, а также зимой и весной 1897 г. я очень много времени отдавал непосредственному ознакомлению с постановкой медицинской помощи в отдельных врачебных участках. В большинстве из них не было больниц. Врачи ограничивали свою работу только амбулаторным приёмом и выездом на фельдшерские пункты по вызовам. Заболевшие эпидемическими болезнями — сыпным тифом, оспой, скарлатиной — оставались на дому или иногда перевозились из отдалённых волостей в заразное отделение в Новую Ладогу. Для меня была совершенно очевидна неотложность решения абсолютно необходимой задачи: обеспечение каждого врачебного участка надлежаще оборудованной лечебницей с операционной, родильным отделением и, непременно, с заразным бараком и с отделением для сифилитиков.
Выезжая к заболевшим оспой, сыпным тифом и другими эпидемическими заболеваниями на места и непосредственно знакомясь с тяжёлым положением населения, с его нуждами в элементарном санитарном и культурном обслуживании, я выработал в себе привычку, — вернее, она сама собой выработалась и укоренилась во мне: всякие цифры о числе заболевших воспринимать в их конкретном содержании, видеть за ними всю убогую обстановку в избах, всю неизбывную нужду и терпеливо переносимое горе в семьях, где происходили десятки и сотни заболеваний. Это нашло отражение в моём докладе, составленном для первого проходившего при мне земского собрания весною 1897 г., — об эпидемиях заразных заболеваний и о положении земского медицинского дела в уезде. Обширный доклад, представленный мною в управу, я снабдил наглядными таблицами, диаграммами и специальной картограммой распространения по волостям сифилиса. Я призвал земство сделать первые шаги для борьбы с сифилисом путем расширения врачебной сети с участковыми лечебницами и внедрять среди населения хотя бы крупицы цивилизации и культуры через народные земские школы. Секретарь уездной земской управы Сукнев воспринял мой доклад, как украшение обычно тощей книжки печатавшихся к уездному собранию отчётов и докладов. Поэтому мой отчёт был напечатан со всеми диаграммами и картами, но земское собрание не вынесло никаких постановлений по моим предложениям, да и едва ли кто-нибудь из гласных (по-современному — депутатов) этого одного из наиболее отсталых уездных земств прочитал мой доклад. Но для поощрения нового санитарного врача уездное собрание постановило наградить меня золотыми часами. Так это было в Новоладожском уезде в обычае, а награждённый должен был выразить свою благодарность. Но вместо этого я заявил, что решительно и безусловно не принимаю подарка, что работаю я из интереса к делу, а наградой за работу для меня было бы содействие со стороны собрания врачебно-санитарному делу, а не личный мне подарок. Это заявление я сделал, очевидно, в такой решительной форме, что оно было сочтено за оскорбление земскому собранию. Об этом было сообщено, как передал мне потом Иван Андреевич Дмитриев, в губернскую управу.
