Насколько слабо была поставлена участковая сеть в Новоладожском уезде, можно судить по следующему случаю. Весной 1897 г. я первый раз ехал на губернский съезд земских врачей. На почтовой станции Шум, что в 15 км от Новой Ладоги, пока меняли лошадей, меня позвали спешно в соседнюю, отдельно расположенную избу, где находилась только что вынутая из колодца женщина, пытавшаяся покончить с собой. Утопленнице нужна была срочная помощь. Послали на пункт за фельдшером, но его всё не было. Оказалось, что извлечённую из колодца утопленницу было уже не спасти. Все довольно длительные попытки искусственного дыхания и пр. были безрезультатны. Но в это время в сенях дома в куче картофеля была обнаружена женщина с окровавленной головой. Она рассказала, что родственница пыталась ночью её убить с целью взять у неё деньги. Не найдя таковых, она закопала пострадавшую, чтобы скрыть преступление, в кучу картофеля, посчитав её мёртвой. Когда же раненая, придя в себя, стала стонать и звать на помощь, преступница выбежала из дома и бросилась в колодец. Вместе с прибывшим фельдшером, пользуясь лишь имевшейся у него карболовой кислотой да свежепрокипяченной водой, мы вымыли все раны, удалив волосы, засыпали повреждения иодоформом. Некоторые лоскуты ран пришлось зашить. Наложив повязку из прокипячённых полотенец, я отправил пострадавшую на почтовых лошадях в Новую Ладогу. К моему изумлению, когда я через две недели вернулся в город, доктор Мартынов сообщил мне, что больная благополучно поправляется. Раны заживали у неё без нагноений.
Странное, трудно передаваемое, даже страшное и мучительное состояние сознания пережил я однажды в конце зимы 1897 г. Несколько дней я находился в эпидемическом районе, пытался организовать временную больничку в крестьянской избе для сыпнотифозных больных, подыскивал подходящий ухаживающий персонал. Наконец, пустился в обратный путь. Проехав на перекладных два почтовых перегона в сильнейший мороз, поздно ночью прибыл в Старую Ладогу. Оставался последний небольшой перегон в 12 км, и я попросил на почтовой станции поскорее закладывать лошадей. Через несколько минут меня вёз на хорошей паре в лёгких санях сам староста почтовой станции, привыкший хорошо получать от меня «на чай». Дорога лежала по Волхову. Сани быстро спустились на реку, и мы понеслись у высокого правого берега. Закутываясь от обжигающего мороза в воротник шубы, я видел, как мы миновали крутые спуски к Волхову, как уже позади осталась Покровская церковь, и мы подъезжали уже по ровной глади к Новой Ладоге. Предвкушая скорое возвращение домой, отдых в тёплой комнате, я закрылся поплотнее воротником тулупа. Прошло около часа. Мы давно уже должны были приехать на место, но лошади неслись с прежней быстротой. Я открыл воротник и сквозь ночную темень увидел слева от нас очертания каких-то гор, стал всматриваться: мимо нас проносились крутые спуски с лестницами к причудливым замкам, какие-то заросли. Ничего подобного в нижнем течении Волхова нет, только низины Новой Ладоги, да бесконечные просторы льдов Ладожского озера. Не во сне же я вижу крутизну береговых высот слева! И это состояние совершенно необъяснимого, невозможного было острым, мучительным страданием, пока вокруг всё продолжало происходить совершенно непонятное… И в тот же миг всё мучительное исчезло, когда я понял, что мы мчимся уже обратно в Старую Ладогу и проезжаем мимо плитных ломок на правом берегу. Я встряхнул крепко спящего ямщика, который незаметно успел изрядно выпить при отъезде. «Где мы едем?!». Но лошади уже взбежали на берег и привезли нас обратно на станцию, из которой мы выехали два часа назад. В Новой Ладоге они объехали вокруг острова и, не замедляя хода, вернули нас в Старую Ладогу!
Весьма поучительным для меня было участие в Санкт-Петербургском губернском земском съезде врачей весной 1897 г. Чтобы отстранить от председательства на нём казённого, назначенного губернатором губернского врачебного инспектора Корнилова, губернское земство, по ходатайству съезда, просило возложить председательство на С. М. Лукьянова
[58]. Он был тогда директором Института экспериментальной медицины. Ежедневно в течение двух недель терпеливо высиживал он до поздней ночи на заседаниях не только общих собраний, но и секций. В заключительном заседании в зале Дворянского собрания (ныне Филармонии) я, считавшийся тогда самым беспокойным, «крайним», от речей которого председателю приходилось ограждать и охранять съезд во избежание ударов со стороны начальства, счёл необходимым выразить благодарность С. М. Лукьянову за труд председательствования, за его объективность и внимание к земским работникам и за терпеливое отстаивание свободного обсуждения. Наука, представителем которой являлся С. М. Лукьянов, несовместима с подавлением неугодных мнений, к нам в его лице она подходит с тщательным изучением, взвешиванием, вниманием…
И вот, через 30 лет, в 1927 г. мне пришлось вновь увидеть С. М. Лукьянова в роли председателя учёной конференции, посвящённой памяти Вирхова
[59]. После того, как он побывал обер-прокурором Святейшего Синода, после революции он вновь стал профессором по патологической анатомии в Институте усовершенствования врачей и пользовался заслуженным уважением и почётом, как подлинно выдающийся русский учёный. В роли председателя учёных конференций С. М. Лукьянов проявлял изумительную добросовестность. Заседание памяти Вирхова было очень торжественным. Первым был доклад ученика Вирхова Ф. Я. Чистовича
[60]. Я сделал доклад о Вирхове, как провозвестнике социальных устремлений в медицине. Я сравнивал его с горной вершиной человеческого познания. «Вершины гор раньше озаряются светом восходящего солнца». К моему сожалению, этот мой доклад, как и большинство других моих работ этого периода, не появился в печати. Замечательна была заключительная, большая и вдохновенная речь С. М. Лукьянова о заветах Вирхова людям научного познания.
Я подошёл после заседания, чтобы выразить ему признательность за вызванное его речью глубокое волнение, но совершенно неожиданно, увидев меня, он меня обнял и, как было принято встарь, трижды поцеловал — «за искренность и правдивость» моей речи о Вирхове, за её «добросовестность», как он сказал. Я напомнил С. М. Лукьянову о моей благодарности ему на пороге моей общественной жизни в 1897 г. После этого заседания я всякий раз передавал или пересылал ему оттиски своих работ по социальной гигиене и свою книгу «Общественная медицина и социальная гигиена». Теперь в беседе со мною по поводу посланных ему моих работ С. М. Лукьянов коснулся их содержания. Он очень внимательно читал их, так же как и мою статью о проблеме старости, и высказал поразившую меня в его устах мысль об общественных коллективах, как о «меторганизациях» и об интеллекте, как о проявлении жизни меторганизмов
[61].
