По приглашению Любови Карповны из Петербурга к нам стали приезжать некоторые из друзей. Несколько дней гостил у нас Виктор Иванович Шарый, убеждавший меня не замыкаться, хотя бы и временно, в рамках отдельной узкой отрасли земской медицины, какою является помощь душевнобольным, а с прежней энергией искать путей, возможностей к поддержанию связей с передовыми общественными силами и с широким общественным движением. Помню, недели две гостила у нас Елена Дмитриевна Стасова
[88], искавшая временного убежища, чтобы не быть в Петербурге. Часто приезжал удивительно милый доктор Николай Николаевич Штремер
[89].
В Новгороде мы с Любовью Карповной бывали редко. Я был слишком поглощён задачей очеловечивания больных в моём отделении, изучением их и изысканием путей к возможным улучшениям психиатрической помощи. Вся наша жизнь протекала в Колмове. Только в семье Засечкиных мы изредка бывали. Там оживлённый интерес вызывали вопросы земской жизни, прохождение на губернском земском собрании докладов по школьному делу и земской медицине. Одна из сестёр Засечкиных работала в потребительской кооперации и горячо откликалась на меры губернского земства по содействию развитию сельской кооперации. У Засечкиных мы встречались с земскими работниками. Там познакомился я впервые с Н. П. Малыгиным. В то время он был секретарём губернского земства и, если не ошибаюсь, не без моего влияния, решил тогда поступать на медицинский факультет Юрьевского университета, чтобы по окончании работать в земской санитарной организации. Вскоре своё намерение он привёл в исполнение. Вместе со своим близким другом, позднее ставшим первым президентом Академии медицинских наук СССР Н. Н. Бурденко
[90], он поступил на медицинский факультет Юрьевского университета. Ещё будучи студентом, работал по моему приглашению исполняющим обязанности земского санитарного врача Ветлужского уезда Костромской губернии, потом был там организатором санитарного дела, а затем заведовал санитарной земской организацией в Калуге и в Полтаве.
Довольно неожиданным было для меня сообщение председателя губернской Управы Н. Н. Сомова о том, что новгородский губернатор граф фон-Медем потребовал от него немедленного моего удаления со службы в Колмовской больнице. Земская управа возмутилась требованием губернатора. Н. Н. Сомов пытался говорить с губернатором, но получил от него формальный отказ, хотя и доказывал ему, что в Колмовской больнице вместо четырёх врачей, с моим устранением, при отсутствии главного врача, должность которого не замещена, останется только два врача, а приискать врача для работы в психиатрическом деле нелегко. Однако Н. Н. Сомов всё же настойчиво советовал мне побывать лично у губернатора и попытаться убедить его хотя бы временно оставить меня в покое и не прерывать моей столь усердной работы в больнице для душевнобольных.
Для меня ходить ко всякому начальству — это самая противная и мучительная задача, но делать было нечего. В один из приёмных дней, в часы, мне указанные, я был принят губернатором. Граф фон-Медем говорил далеко не безукоризненно по-русски. Я изложил ему свои соображения, по которым его распоряжение не может быть признано целесообразным и логически обоснованным. Ведь я целые дни работаю только среди душевнобольных. Совсем не общаюсь с теми или иными кругами населения. Следовательно, никакой противоправительственной пропаганды вести не могу. Высылка из Петербурга не имела целью лишить меня всяких средств к жизни. Она была вызвана лишь желанием устранить меня от общественно-политической работы и влияния в Вольно-экономическом обществе, на литературно-общественных собраниях и вечерах. Но, работая в Колмове, я в наиболее полной мере устранён от участия в общественно-политической жизни и лишён возможности вести какую-либо пропаганду. Совершенно нелогично, поэтому, для главы губернской администрации устранять меня из Колмова, ибо в самом Новгороде, куда я выслан, я буду иметь гораздо больше условий для проявления неугодного администрации влияния. Я излагал всё это спокойно, совершенно деловито и, мне казалось, убедительно. Однако никакого толка из этого не вышло. В своих репликах этот, как мне показалось, очень туповатый барон, заметил, что он, как представитель власти, не считает для себя возможным допускать к работе в земстве лиц, неугодных правительству. Но всё же более или менее любезно он обещал ещё подумать и дать окончательный ответ губернской земской управе. Думал он не очень долго, и вскоре губернская управа получила от него повторное требование о моём устранении с земской работы.
Итак, восторжествовал наиболее простой принцип: «не пущать», не допускать. Он не требует никаких размышлений, и поэтому был господствующей формой руководящего участия государственной власти и её представителей на местах — «начальников» губернии — в земском строительстве, в земском обслуживании насущных нужд населения.
Пришлось искать квартиру в Новгороде. Не без труда была найдена в одном из домов на центральной площади небольшая, в две комнаты, квартира с кухней. Требовался ремонт. Незадолго перед новым годом я со своей небольшой семьёй выехал из Колмова. И сейчас, хотя прошло с тех пор уже более шестидесяти лет, я храню в своей памяти самую искреннюю признательность ко всему младшему персоналу моего отделения для слабых, неопрятных и буйных больных. Фельдшер, надзиратели и все служители очень трогательно прощались со мною. Говорили и повторяли, что впервые себя настоящими людьми почувствовали, и работа им стала не в тягость. Давали обещания, что все новые порядки будут в отделении бережно поддерживать. Особенно неожиданным было для меня получение по почте коллективного письма «от сознательных больных отделения», в котором они сообщали, что узнали с большим огорчением о том, что я в больнице больше не работаю, и в простых, наивных словах отмечали, что во мне они находили и чувствовали отклики на их душевные боли и страдания.
Четыре месяца работы в Колмове оставили большой след в моём сознании и обогатили меня не только некоторыми знаниями и опытом в прежде очень мне далёкой отрасли земского медицинского дела — организации психиатрической помощи, но и расширили диапазон доступных моему внутреннему миру и сознанию чувств, мыслей и переживаний. Некоторые из них нашли отражение в статье о профессиональных вредностях труда врачей-психиатров, появившейся в печати уже в советский период.
От работы при переезде, при расстановке вещей в ещё не отремонтированной и нетопленой квартире у Любови Карповны начались, несколько раньше срока, роды. С изумительной душевной выдержкой Любовь Карповна относилась ко всем трудностям жизни. С товарищеской отзывчивостью пришёл по моему приглашению местный врач-акушер. Я ассистировал и заменял ему при родах акушерку. На свет явилась вторая дочь. Своё первое впечатление от неё я выразил в словах к матери, несколько разочарованной, что на свет явился не сын, для которого было уже заранее заготовлено имя, а опять девочка: «Хоть нос, как лопата, зато ума палата», — ответил я экспромтом. У нового жителя вселенной лоб действительно привлекал к себе внимание. И во всю последующую жизнь, независимо от моего сознания, этот явившийся в трудной жизненной обстановке член моей семьи занимал у меня где-то в подсознательной области особое место. Ей были посвящены в минуты особо трагические моей жизни мои письма в 1914 г., в дни катастрофы на фронте в Сольдау, с нею связаны самые острые переживания мои семь лет спустя. Весь январь и февраль начавшегося 1902 г. в низких комнатах первого этажа небольшого каменного дома на Новгородской площади прошли для меня в усидчивой журнальной работе.
