Губернатор запретил мне служить в земстве. Поэтому я принялся на дому за большую работу по анализу и текстовому освещению материалов о движении населения в Костромской губернии за 15 лет. Этот материал был положен в основу написанной осенью 1908 г. работы «Холера и оздоровление городов». Работа была напечатана в виде статей в «Русской мысли», а затем вышла отдельным изданием. Я прочитал об этой своей работе доклад в помещении костромского клуба с демонстрацией многочисленных карт, картограмм и диаграмм о распространении холеры. Он вызвал оживлённый интерес среди костромских врачей. Появился ряд очень благоприятных рецензий о работе.
Но в это время вновь в мою судьбу вмешался губернатор Веретенников. Как и во время своей службы в Киеве, он и в Костроме организовал черносотенный кружок из нескольких приехавших с ним чиновников и стал издавать костромской орган «Союза русского народа». В этом совершенно безграмотном, откровенно погромном листке одна за другой стали появляться статьи клеветнического характера, специально направленные против прогрессивно настроенных служащих земства, причём главным средством для их очернения стало постоянное и назойливое утверждение, что они живут не своим умом, а якобы опутаны и одурачены мною, всесильным «жидом», которому они во всём следуют. Никакого впечатления и действия эта слишком уж глупая и безграмотная стряпня в Костроме не производила. Но вскоре после этого я получил по почте в конверте с сургучными печатями приговор «каморры
[142] народной расправы» «Союза русского народа». Между двух листков бумаги был вложен чёрный крест, а приговор, написанный печатными буквами, гласил, что каморра постановила подвергнуть бывшего члена Государственной думы З. Г. Френкеля смертной казни и что постановление это будет приведено в исполнение в случае, если в течение краткого времени названный Френкель не покинет пределов Костромы и Костромской губернии.
Я показал этот приговор знакомым, демонстрировал его в клубе. Спустя несколько недель я получил официальную повестку, приглашавшую меня явиться к губернатору для личных переговоров. Он принял меня в своём кабинете. В самой вежливой форме он сообщил мне о принятом им решении выслать меня из Костромы, т. к. он находит, что я пользуюсь чрезмерно большим авторитетом среди влиятельных кругов населения в Костроме и в губернии, и это не совместимо с его видами на общеполитическое руководство во вверенной ему губернии. Поскольку он не хотел бы причинять экономических затруднений моей семье, он пригласил меня, чтобы лично посоветовать мне самому уехать из города. Тогда в любом другом месте я смогу устроиться на работу в земстве. Если же я сам не уеду, он будет вынужден выслать меня на основании «положения о чрезвычайной охране».
Я выслушал этот его любезный совет и ответил тоже в самом любезном тоне, что не вижу решительно никаких оправданий и оснований для его решения выслать меня из Костромы; что я считаю такую высылку проявлением грубого произвола, поступком вредным, неправомерным и несправедливым. За свои действия я несу высшую моральную ответственность перед своей общественной совестью. И я ни в каком случае не сделаюсь соучастником в его дурном и совершенно незаконном проявлении произвола и не облегчу ему выполнения его неправого дела. Я показал специально взятый с собою мой «смертный приговор» от имени «каморры народной расправы» и заявил, что его решение о высылке так же несправедливо и служит проявлением того же произвола, как и этот самочинный злодейский документ. Вид вынутого из кармана «приговора» вызвал у Веретенникова некоторое смущение. Он стал рассказывать что-то об угрозах со стороны «революционных групп» ему в бытность его киевским губернатором, из-за чего он с тех пор всегда имеет при себе заряженный револьвер. При этом для большей наглядности он поднял со стола револьвер. Затем он пустился доказывать правомерность своего стремления оградить коренное русское население Костромского края от «еврейских» направлений и влияний. Я повторил в совершенно твёрдой форме своё заявление, что из Костромы я ему в угоду не уеду, а за свои действия он должен будет нести всю ответственность.
На этом закончился наш «любезный» обмен мнений. После этого ещё месяца два я продолжал жить в Костроме. Как-то, когда я поздно вечером возвращался на набережную Волги, где я тогда жил, ко мне подошёл один из местных спившихся «бывших» людей (золоторотец) и стал мне настойчиво советовать не ходить в глухое время по спускам к набережной. «Против тебя подговаривают. Далеко ли до греха». В тоне его была искренняя тревога. Я ответил ему, что никогда я никому ничего плохого не сделал, так чего же мне бояться?
В апреле, когда на Волге начались первые подвижки льда, ко мне явился полицейский надзиратель с приказом губернатора о высылке из Костромы и сообщил мне, что через два-три часа на лодке под его контролем меня переправят через Волгу, т. к. о выполнении приказа он должен немедленно доложить губернатору. Он ушёл готовить лодку. Моя жена Любовь Карповна быстро собрала меня в дорогу. С небольшим чемоданом я перешёл Волгу по стоящему ещё льду и уехал в Москву.
Незадолго до этого к нам приехала серьёзно больная сестра моя Софья. Прекрасный хирург, костромской врач Крюков
[143] прооперировал её. С горькою тоской покинул я Кострому после часового свидания в больнице с очень слабой ещё после операции сестрой.
Только пять лет спустя, в 1913 г., я ещё раз побывал в Костроме, занявшей на всю жизнь в моём внутреннем мире большое, неизгладимо важное для меня место. Немного лет моей жизни (с сентября 1904 по апрель 1909 г., т. е. пять с половиной лет в возрасте 34–40 лет) было связано с пребыванием и деятельностью в Костроме, но это были годы наиболее интенсивного, многостороннего и захватывающего развёртывания моих сил и моего сознания.
В Костроме я узнал людей, внутренняя сила, обаятельная цельность и красота личности которых живёт в моей душе и не померкнет, пока я остаюсь в живых: Иван Васильевич и Павел Васильевич Шулепниковы, Михаил Михайлович Крюков, Александра Дмитриевна Лапотникова и многие, многие другие. Там я нашёл друзей, светлый образ которых озаряет лучами подлинного испытанного счастья весь последующий путь мой. Это в первую очередь Николай Александрович Огородников.
С Костромой связаны и глубоко запавшие мне в душу эстетические впечатления: близкие и далёкие виды волжских берегов, уютные особняки и храмы, зелёные улицы. Отрывал ли я на минуту глаза от работы, сидя у своего письменного стола, выходил ли утром из дома или возвращался при закате солнца домой, я смотрел на широкую гладь Волги, на которую выходили окна нашей квартиры. Я ловил взором далёкие перспективы сёл с их церквами, полей и лесов, раскинувшихся на противоположном высоком берегу. Частые, летом почти ежедневные прогулки и переезды на лодке с моими малыми детьми и их друзьями на тот берег Волги, поездки по Волге в Пушкино и в Плёс, в Кинешму и Юрьевец — и везде, всегда — встречи с людьми, близкими по делу, по настроениям, по искренней, честной преданности и службе народу. Всё это оставило глубокие следы на всю жизнь на моём внутреннем мире, отложилось в душе.
