Мой отъезд из Костромы без спасательной лодки и без сопровождения околоточным надзирателем был причиной большого беспокойства для моей семьи. Не доверяя тому что я мог перейти Волгу при начавшейся подвижке льда, полиция искала меня повсюду в городе, установила дежурство у моей квартиры.
В Москве тем временем я пытался найти литературный заработок. Но, прежде всего, посоветовавшись с юристами, я написал жалобу на Веретенникова и направил её в Министерство внутренних дел. В ней я с полной объективностью изложил признаки совершенной неспособности Веретенникова сколько-нибудь осмысленно держаться на губернаторском посту. В жалобе отражены многие характерные черты произвола власти в провинции в столыпинский период. Текст жалобы был напечатан в тогдашних петербургских газетах. Но напрасно я ждал хотя бы какой-нибудь реакции на мою просьбу о защите от произвола. Только год спустя, когда я жил уже в Петербурге, мне было вручено полицией под расписку постановление министра по моей жалобе на Веретенникова: «Оставить без последствий». Однако, хотя и несколько позже, чтобы не ронять губернаторский престиж, Веретенников был всё-таки снят с должности губернатора.
В Москве я оставался недолго. Для временного заработка я воспользовался предложением «Русских ведомостей»
[144] и «Русского слова»
[145] написать в виде корреспонденций несколько очерков о санитарном устройстве крупных приволжских и некоторых других городов в связи с опасностью возобновления летом 1909 г. холеры.
Холера приняла уже сильное развитие ещё с осени 1908 г. Я побывал в течение апреля в Самаре, Казани, Саратове, познакомился всюду с состоянием водоснабжения, виделся с руководителями санитарных организаций. Из близких к Москве городов я побывал в Рязани и Калуге. Результаты этих поездок также вошли в работу «Холера и оздоровление городов». Сотрудничал в журналах «Начало», «Новое слово», «Жизнь», «Мир божий». В мае 1909 г. я переехал из Москвы в Петербург.
Снова Петербург (1909–1914)
Период жизни в Петербурге в 1909–1914 гг. отличался от моей жизни в Вологде и в Костроме тем, что основное содержание моей деятельности не было связано с одним стержневым занятием, с работой земским санитарным врачом, с постоянным ощущением себя частью земского строительства, земским человеком, одним из сотоварищей по борьбе за развитие земского дела. Вырванный административным произволом из работы в Костромском губернском земстве, я нашёл в Петербурге сначала занятия в городской санитарной комиссии. Здесь не было атмосферы содружества и товарищества в общем труде, а на всём лежал отпечаток казённо-бюрократического чинопочитания, и я не чувствовал дружеской поддержки в попытках создать печатное издание для объединения санитарной городской организации или в стремлении положить начало коллегиального органа наподобие земских санитарных советов. Но среди специалистов здесь я ближе узнал целый ряд лиц, серьёзно преданных своей специальности.
В Петербурге имелись виды на некоторые литературные работы, в частности, Дм. Дм. Протопопов
[146] предлагал постоянное сотрудничество в журнале «Городское дело». Кроме того, ко мне, как к автору брошюры «Холера и оздоровление русских городов», обратился председатель С.-Петербургской санитарной комиссии В. О. Губерт с предложением взять на себя налаживание мероприятий по борьбе с холерой в столице. В предварительных переговорах со мною по этому вопросу Губерт согласился с моими соображениями о придании общественного, а не бюрократического характера проводимым мерам и об издании печатного органа, который бы освещал текущие задачи и итоги деятельности всей санитарной организации за каждый период.
Такое печатное издание должно было способствовать объединению всех звеньев городской санитарно-противоэпидемической организации и облегчать общественный контроль за её деятельностью. Но на деле вся обстановка в городской санитарной комиссии была совершенно не такая, как в земских санитарных организациях. Атмосфера канцелярско-бюрократического чинопочитания и субординации чрезвычайно затрудняла успех дела. Сама колоритная фигура самовластного председателя комиссии Губерта менее всего внушала мысль об общественной, коллективно работающей организации. Самовосхваление, реклама, грубое попрание достоинства подчинённых ему санитарных врачей — таковы были характерные черты Губерта.
В отношении ко мне он старался держаться либерально, хотел казаться простым, предупредительным, оказывал содействие всякому общественному начинанию. Он, по-видимому, очень дорожил (и даже видел какую-то выгоду для себя в том), чтобы я работал в его кабинете, где для меня был поставлен отдельный письменный стол. Мне казалось, что в нём живёт незаглохшая потребность, хотя бы иногда быть искренним, каяться в своей грубости, даже жестокости в обращении с людьми. Ему чрезвычайно импонировала моя прямота и резкость в отзывах о его тщеславии, генеральской заносчивости. Наблюдая его, я в то же время ценил его настойчивость, темперамент в работе. Если ему нужно было напечатать статью, составить отчёт, он заставлял работать других, но и сам не прерывал работу, всю ночь напролёт перечитывал корректуры. Какая-то неукротимая сила и жажда к выдвижению, к карьере, тщеславие — были в нём основной пружиной. Во всём, что бы ни делалось, ни писалось, приоритет должен был быть обеспечен за ним. Но я видел и ценил в нём способность проявлять стремление помочь попавшему в беду человеку, отдаться чистому и бескорыстному делу помощи больным детям, удручённым горем матерям. Организовав в Обществе охраны народного здоровья отдел летних колоний для туберкулёзных детей, он с искренним благожелательством и вниманием часами выслушивал матерей при отборе детей в эти колонии, исследовал детей, лично оказывал всевозможную помощь. Иногда, впрочем, мне казалось, что в его отношении ко мне играет роль всё то же его стремление к саморекламе. Вот, мол, какие люди работают с ним, с Владиславом Осиповичем Губертом — не только чиновные генералы, но и члены 1-й Государственной думы, гонимые правительством за всеми признаваемую неподкупность, общественную чистоту и безупречность.
Помню случай, когда, занимаясь за своим столом, я был невольным свидетелем, как отвратительно, по-генеральски грубо и неприлично распекал он старшего санитарного врача, явившегося к нему с докладом. Сам он сидел в кресле, а докладчик стоял перед ним. Он не выслушивал никаких доводов, а кричал, называл делаемые предложения глупыми и, наконец, приказал врачу замолчать, уходить и выполнять, что приказано.
