Начальник Генштаба в ответ посетовал, что даже «двух армейских корпусов в настоящее время еще не может предоставить»
[1250], и согласился взамен перебросить в Позен 13 ноября 4-ю и 2-ю кавалерийские дивизии. Людендорф позже воспользовался «отказом» Фалькенхайна срочно прислать тогда два корпуса как поводом, чтобы возложить на него ответственность за частичный провал операции и большие потери в Польше и плести против него интриги.
Последнее требование Людендорфа загнало Фалькенхайна в ситуацию, сильно напоминавшую («два армейских корпуса»!
[1251]) ту, в которой очутился его предшественник: там, на востоке, Людендорф обещал будто бы верные победы, здесь, на западе, военное положение становилось все безнадежнее, и вопрос о завершении кампании повис в воздухе.
Фалькенхайн твердо решил не повторять ошибку предшественника и в духе Шлиффена придерживался принципа первичности западного предприятия.
Он был готов, при всех трудностях, изыскать необходимые для стабилизации восточного фронта силы, чтобы не дать русским завладеть большими кусками германской территории и дойти до Берлина, но крупные битвы на уничтожение с целью территориальных завоеваний на востоке («хорошенькое дельце») его не привлекали. Лишь после разрешения задачи на западе он собирался выполнить запросы австрийцев и пожелания Обер-Оста, предоставив им соответствующие подкрепления.
Фалькенхайн изменил позицию в середине ноября «по личному произволу»
[1252], как уверял его критик Людендорф. К тому времени битва у Ипра подошла к своему драматичному концу с тяжелыми потерями со стороны немцев, а 9-я армия в Польше в ходе жесточайшей наступательной операции
[1253] добилась территориальных приобретений в сражениях при Влоцлавеке (12–13 ноября) и Кутно (16 ноября). Вероятно, с точки зрения привыкшей к трагическим картинам поражений на западе Большой ставки, они выглядели «блестящими победами»: все-таки благодаря им русские армии были оттеснены от германской восточной границы назад вглубь своей страны и опасность их прорыва к Берлину временно устранена. Но Фалькенхайн не дал внешнему блеску ослепить себя. 18 ноября он напомнил Гинденбургу об уже выделенных ему войсках и поставил присылку двух запрашиваемых армейских корпусов в зависимость от обоснованной перспективы «окончательного решения на востоке… военного решения». Констатируя, что надежды на это «пока очевидно нет», он выражал сильное сомнение в обещаниях Людендорфа насчет «довольно верной победы». Несмотря на изменение ситуации на русском северо-западном фронте, завершения войны на востоке начальник Генштаба не ждал, рассчитывая в лучшем случае на «успех большого политического значения». Смотря по обстоятельствам на западе, посулил Фалькенхайн, он будет постепенно, одну за другой снимать войсковые части, о которых идет речь, с западного фронта и переводить на восточный. Людендорф увидел в таком обороте дела направленный лично против него злой умысел Фалькенхайна с целью помешать его решительной победе над русскими вооруженными силами. Его ненависть к Фалькенхайну росла, по мере того как он узнавал о мирных намерениях последнего в отношении востока.
2.6. Поиски мира в Большой ставке и их обесценивание
Германской разведке стало известно содержание заключенных союзниками по Антанте в Лондоне соглашений, основную суть которых отразили Лондонские протоколы (5 сентября [23 августа] 1914 г.)
[1254]. Правительства стран Антанты обязались не заключать сепаратного мира и обсуждать условия мира только по предварительной договоренности с каждым из союзников. Союзники объявили своей целью такой мир, который окончательно ликвидирует гегемонию Германии. Решающую роль в этом сыграл российский министр иностранных дел Сазонов. Зная о поведении Германии во время июльского кризиса и характере наступательных действий немцев в начале войны, он вывел «простую формулу»: «Мы должны уничтожить германский империализм»
[1255]. После победы Антанты над Германией, считал он, необходимы большие политические перемены, которые гарантируют, что «кайзерство» не восстанет из руин и Гогенцоллерны никогда больше не смогут претендовать на всемирную монархию. Помимо возвращения Эльзас-Лотарингии Франции, следовало, по его мнению, восстановить Польшу и самостоятельный Ганновер, увеличить Бельгию, отдать Шлезвиг Дании, освободить Богемию, а все немецкие колонии разделить между Францией, Бельгией и Англией. Это первая формулировка устами ответственного государственного деятеля программы полного уничтожения германского империализма, которая пережила Первую мировую войну и после Второй мировой войны была осуществлена посредством договора между державами-победительницами.
Лондонские соглашения показали правительствам центральных держав, что выбранный ими путь войны неотвратимо ведет к продиктованному Антантой миру. Они повергли ВК и Министерство иностранных дел Германии в растерянность, когда фиаско на Марне поколебало уверенность немцев в победе и вторая попытка ВК сломить франко-английскую боевую мощь большой атакой у Ипра (10 ноября 1914 г.) тоже провалилась.
Если первый начальник германского Генштаба перестал ждать победы Германии на западе после битвы на Марне, то поражение у Ипра лишило и второго последних надежд на благополучный исход войны. В отличие от предшественника, Фалькенхайн не преминул поставить высших представителей гражданского руководства империи в известность о своих сомнениях в победоносном завершении войны, настоятельно рекомендуя прощупать почву на предмет заключения мира. Так как он лично непосредственного участия в развязывании войны не принимал и даже предостерегал гражданские власти против необдуманных шагов, его побуждения могли казаться искренними. Поистине примечательно, что «инициатива первого шага правительства Германии к миру» исходила от военного руководства
[1256]. Однако немецкие политические верхи, скованные привычными для вильгельминской дипломатии шаблонами силовой политики, восприняли советы военных как повод к действиям в традиционном стиле — попыткам подорвать и расколоть Антанту, вытащив из нее якобы самое слабое звено. В качестве такового, по их мнению, следовало средствами спецслужб и тайной дипломатии склонить к сепаратному миру Россию. В силу традиционно покровительственной недооценки русского царя
[1257] рейхсканцлер пришел к мысли оторвать российскую сторону от французской и английской.
