Эрих фон Фалькенхайн слыл чрезвычайно интеллигентным человеком и славился тем, что всегда тщательно выбирал слова. Если в своих высказываниях о Мольтке и Обер-Осте он отошел от обычного речевого этикета, значит, его побудили к этому исключительные причины эмоционального характера. «Переметнувшегося на восток» Мольтке он осуждал за недопустимую ни с военной, ни с нравственной точки зрения смену парадигмы, себе не мог простить, что «клюнул» на рекламирование Обер-Остом уничтожения русской военной мощи с помощью внутренних врагов России.
Третья и последняя битва за Восточную Пруссию ради кратчайшего пути к Берлину нанесла сокрушительный удар надеждам российской общественности на победу: известия о неожиданном и быстром разгроме 10-й армии, о гибели целого армейского корпуса и больших материальных потерях вызвали у всех страшное потрясение. Русский Верховный главнокомандующий, когда ему доложили о конце XX АК, упал в обморок. Вместе с ним Ставка решила отказаться от мысли о походе на Берлин через линию Ортельсбург — Зольдау и оставить Северо-Западному фронту лишь задачу не пускать войска Обер-Оста на территорию Российской империи. Генерала Сиверса и его начальника штаба барона Будберга постигла судьба генералов Ренненкампфа и Шейдемана: 25 апреля 1915 г. их уволили в отставку, намекая на их немецкое происхождение. Сиверс, по российским данным, впал в тяжелую депрессию и покончил с собой
[1631]. Командующий Северо-Западным фронтом генерал Рузский подал рапорт о болезни и 13 марта на много месяцев ушел из руководства фронта. 30 марта его заменил генерал Алексеев, тут же уволивший Бонч-Бруевича. Последний предложил свои услуги в другом месте, дожидаясь, пока забудется дело Мясоедова. Начальник Генштаба Янушкевич сам признался в неспособности руководить Северо-Западным фронтом, над которым тяготеет «злой рок», и просил военного министра об отставке
[1632]. Только внушая ему, что «все это надо перетерпеть во имя того дела государственной важности, которое выпало на нашу долю»
[1633], Сухомлинов сумел удержать в Ставке своего человека.
Генерал Бонч-Бруевич, после того как Мясоедов свое задание выполнил, а из-за его откровенных ошибок («адреса 19 января») иметь с ним дело дальше стало опасно, совершил крутой поворот. Теперь он, выгораживая себя, всячески давал понять, будто сам в декабре 1914 г. установил слежку за подозреваемым шпионом и распорядился его обезвредить
[1634]. Он и в своих мемуарах впоследствии писал: «Я приказал контрразведке произвести негласную проверку и, раздобыв необходимые улики, арестовать изменника. В нашумевшем вскоре „деле Мясоедова“ я сыграл довольно решающую роль»
[1635]. В свидетели генерал после войны привлек шпиона-пораженца в Ставке Михаила Лемке, который дал ему плохую характеристику как человеку
[1636], но его утверждения в 1920 г. поддержал, заверяя: «Дело Мясоедова поднято и ведено, главным образом, благодаря настойчивости Бонч-Бруевича, помогал Батюшин»
[1637].
«Помощь» Батюшина состояла в молчаливом подчинении добросовестного служаки и его высокопрофессионального варшавского штаба всемогущему генерал-квартирмейстеру. Это его так морально тяготило, что впоследствии он никогда не упоминал имени Бонч-Бруевича. Российские издатели лекций Батюшина в эмиграции (1938)
[1638] И. И. Васильев и А. А. Зданович подчеркнули значение жесткой командной «вертикали Рузский — Бонч-Бруевич — Батюшин» в предполагаемом «тандеме Бонч-Бруевич — Батюшин». Они заблуждались, полагая, что Бонч-Бруевич подчинялся приказам Рузского, но непреодолимое давление Бонч-Бруевича сверху на Батюшина и его штаб подметили правильно. Способный, деликатный шеф контрразведки штаба 10-й армии был не в силах сопротивляться своему бесцеремонному начальнику в штабе фронта и тем даже заставлял других сомневаться в твердости его характера и эффективности работы
[1639]. Зато Бонч-Бруевич ценил как неординарные способности, так и безропотное повиновение Батюшина, считая их полезными качествами для службы будущей России
[1640].
