Видя, как битвы Гинденбурга и Людендорфа подтверждают его прогноз о конечной победе Германии и военное счастье немцев приближает момент, когда от него потребуют революционизировать российский центр, Ленин обратился к гению, чей дух он усматривал в военных действиях Людендорфа, — Клаузевицу и его труду «О войне»
[1762]. С тезисом Вернера Хальвега, что Ленин, «во всяком случае, один из первых, кто понял Клаузевица по сути»
[1763], судя по бернским заметкам Ленина, можно согласиться, только если под «сутью» понимать упрощенное прикладное толкование глубоких размышлений великого военного реформатора. Насколько Ленин с его немецким словарным запасом сумел (и сумел ли) проникнуть в языковую и идейную структуру непростого произведения Клаузевица, написанного в изысканно старомодном стиле, по этим заметкам установить нельзя. Он по-ученически выписывал наиболее меткие изречения, комментируя их с точки зрения тривиальной целесообразности. Так, сложная картина стратегического маневрирования, «равновесной игры сил», борьбы обоюдной ловкости, «умного расчета», короче «этой игры… как верха искусства, как следствия… высокой образованности», у Клаузевица свелась у Ленина к ключевым словам «война = игра». В те недели, когда его соотечественников-пролетариев в солдатских шинелях немцы в жестоком зимнем сражении травили газами и другими химическими веществами, «журналист фон Ульянов» (как написано в его читательском билете) в хорошо натопленных залах уютной бернской городской библиотеки наслаждался наставлениями Клаузевица по достижению военной победы. «К человеческому страданию он относился с невероятным равнодушием, — отметил даже его доброжелательный биограф. — Людские потери… оставляли его хладнокровным.
Это хладнокровие Ленин сохранял всю войну; он терпеть не мог, когда политические суждения затуманивались… „сантиментами“»
[1764]. В то время как другие социалисты, в том числе немецкие товарищи Либкнехт и Люксембург в мрачных тюремных камерах, с искренним ужасом сопереживали бедам простого солдата, Ленин завороженно примеривался к роли полководца, мысленно предвкушая момент, когда будет вести собственную войну: «в[ой]на = п[олити]ка, сменившая „перо на меч“». С интересом прочел он у Клаузевица о необходимой полководцу «повелительной властной воле, проникающей вплоть до последнего звена» (эти выписанные строки Ленин отчеркнул на полях тройной чертой), без которой «невозможно хорошее руководство войсками». Согласился с Клаузевицем, что полководец, который всегда ожидает от своих людей только самого лучшего, к такому руководству «совершенно неспособен», пометив: «хороший вождь… и недоверие к людям». Новым и особенно полезным показалось ему то, что Клаузевиц отказался от разграничения наступления и обороны в войне, констатируя: «существенное различие между наступлением и обороной должно все более и более исчезать», так как наступающий «очень часто… будет… на неприятельской земле защищать собственную страну». Данную экспансионистскую идею он счел столь важной, что полностью выписал соответствующие пассажи, сопроводив их комментариями на русском: «исчезает различие между обороной и наступлением» и «на чужой земле защищать свою землю»! Эта мысль, вероятно, дала ему ключевой аргумент для отрицания оборонительного характера войны со стороны государств, подвергшихся нападению Германии, в полемике с оборонцами.
Как «самую важную главу» Ленин пространными выписками законспектировал часть Б главы 6 («Война есть инструмент политики»). Здесь он ознакомился с утверждением Клаузевица, что война, вопреки расхожему мнению, является «лишь частью политических отношений, а отнюдь не чем-то самостоятельным», «не чем иным, как продолжением политических отношений» правительств и народов «с привнесением иных средств». По Клаузевицу, политические отношения самой войной не прекращаются, не преобразуются в нечто совершенно другое, но по существу продолжаются, какую бы форму ни принимали средства, которые для них используются. По сравнению с дипломатическими сношениями посредством нот война «имеет свою собственную грамматику, но не собственную логику»; она не может следовать исключительно собственным законам, а «должна рассматриваться как часть другого целого, и это целое — политика». Ленин редуцировал эту мысль по-русски пометками: «в[ой]на = часть целого» и «это целое = политика».
Он догматически составил свод полезных для него выводов, нечто «вроде бревиария Клаузевица» (В. Хальвег), причем центральное место там заняли идея исчезновения границ между оборонительной и наступательной войной как главный аргумент в оправдание военной политики центральных держав и мысль о войне как продолжении политики другими средствами («именно: насильственными», уточнил Ленин!), ставшая ленинским «кредо» (В. Хальвег) в споре с противниками из лагеря оборонцев: любого, кто заговаривал о правомерности национальной оборонительной войны, Ленин отныне изобличал в стремлении продлить несправедливую грабительскую войну. Когда Плеханов весной 1917 г. в Петрограде упрекнул его в том, что он обвиняет в грабительской империалистической войне только Россию, ни словом не упоминая о Германии, он возразил: мол, «марксисты [!] видят в войне п р о д о л ж е н и е п о л и т и к и, проводимой определенными правительствами как представителями определенных классов»
[1765]; тот, кто не учитывает эту истину, скатывается — как Плеханов в России, Шейдеман и К° в Германии — к вульгарнейшему буржуазному шовинизму. Тех, кто хотел закончить войну миром, Ленин порицал за утопизм: поскольку война есть продолжение политики некоего класса, характер ее нельзя изменить, пока находящийся у власти класс не будет не просто изменен, но устранен. В последующие годы, особенно в моменты, когда Ленин во внутрипартийных дискуссиях упорно боролся за выполнение поставленных германской стороной задач, он постоянно пользовался этим афоризмом, словно заклинанием. В предвидении своей будущей роли как полководца «по Клаузевицу» в российской гражданской войне «русский с великими теориями и невеликой популярностью»
[1766], как его называли среди эмигрантов-социалистов, все больше преисполнялся самонадеянности.
Полет воинственных грез, навеянных чтением Клаузевица под гром побед Людендорфа, внезапно оборвало жестокое отрезвление партийного стратега: попытка положить почин всероссийскому антивоенному движению в русле бернских тезисов привела в середине февраля 1915 г. ст. ст. к ликвидации последних остатков партии. В своем исполнительском рвении Ленин проглядел серьезные предупреждения. Когда член ЦК Л. Б. Каменев (Розенфельд) по заданию Ленина пригласил большевистских депутатов Государственной думы Петровского, Бадаева, Муранова и Самойлова вместе с несколькими товарищами из местного комитета на 30 сентября (13 октября) — 1 (14) октября в свой финский дом для утверждения отрицательного ответа Э. Вандервельде, Петровский передал приглашение и московскому товарищу «А. С. Романову». Петровский, сын портного и прачки из деревни под Харьковом, представитель крестьянского сословия, после ухода Малиновского возглавил большевистскую «пятерку» в Думе. Он весьма неуверенно владел письменной речью, плохо разбирался в людях и непривычных ситуациях. И приглашение Романова-Алексинского стало его роковой ошибкой. Товарищ «Романов», он же агент охранки по кличке Пелагея, информировал о запланированном сборище начальника местного охранного отделения Мартынова, а тот по подведомственности сообщил о нем своему петроградскому коллеге, подполковнику Попову. В соответствии с правилами «Инструкции» Попов решил понаблюдать за движением и ликвидировать его, лишь когда оно достигнет пика
[1767]. Судя по представленному «Пелагеей» докладу с повесткой собрания, речь шла о значительной инициативе антигосударственной оппозиции: предполагалось дать окончательный ответ Вандервельде и заслушать реферат Каменева о «текущем моменте и очередных задачах, а также тактике партии в связи с текущими событиями». За формулировкой «текущий момент», как обычно у большевиков, скрывалась злободневная программа борьбы. Охранка знала содержание этой программы из тайно доставлявшихся ей в августе и сентябре листовок для студентов и воззваний РСДРП к работникам петроградских военных заводов
[1768]: тактика «Война войне!» и призывы к солдатам и резервистам брать в руки оружие, чтобы по сигналу партии повернуть его против внутреннего врага — самодержавия. Дабы скрыть свою осведомленность о происходящем, она изолировала только нескольких человек из организаторов и конфисковала приготовленные для распространения прокламации. В таких условиях собрание практически не дало результатов, а рабочие, как доложил Попов министру внутренних дел Маклакову, оставались «по-прежнему спокойны».
