Вряд ли кто-то действительно мог привести «причину» для смещения начальника Генштаба, который в подробном письме рейхсканцлеру от 21 августа 1916 г.
[1990] обстоятельно опроверг все упреки по поводу своего военного руководства, дабы «предотвратить неверные суждения о военных событиях и условиях и пресечь рождение легенд». В этом письме Фалькенхайн не только разбил в пух и прах дилетантские представления канцлера «о поразительной ударной силе русских», которая якобы требовала передела военной командной власти, но и порицал «чересчур многочисленный класс дилетантов… к коему принадлежат… и многие люди в военной форме, даже на самых высоких постах», «пробуждающие или… укрепляющие мысль, будто мы вообще в состоянии одержать над Россией решающую военную победу». Их «мечта», писал он, сейчас так же малодостижима, как и раньше, начиная с четвертого дня войны. Растущая разница в численности сражающихся друг с другом армий, сильное давление на немецкие западный и северо-западный фланги и требования австрийских союзников это исключают. Если кто-то привержен этой мечте, значит, он «в любом случае считает нужным руководствоваться не только суровыми фактами будничной военной действительности» — намек на тайное заигрывание Людендорфа с методами коллаборационизма, которые обещали решить проблему ограниченности немецкого «человеческого материала» другим способом. Начальник Генштаба детально разъяснял непонятную «дилетанту» необходимость непрерывного выравнивания сил до мельчайших подразделений для поддержания постоянно колеблющегося баланса войсковых контингентов на западе и востоке и трудности сохранения «железной стены» на западе. Одностороннее предпочтение востока и раньше имело для начальника Генштаба «наихудшие последствия», «бесконечно осложняло» ему правильное распределение сил и создавало ненужные «трения». Их удалось преодолеть благодаря твердости Верховного главнокомандующего, который пустил для этого в ход «всю мощь своей личности». Но чем дольше идет война, тем больше возрастают военные трудности, и лишь твердое руководство может гарантировать их преодоление: «Все, что угрожает ослабить руководство, не просто плохо, но грозит нам гибелью».
То, что Фалькенхайн не помешал Румынии вступить в войну на стороне Антанты, по справедливости, тоже не могло служить «причиной» его увольнения, поскольку он, предвидя такое решение румын, предусмотрительно заключил 28 июля 1916 г. военную конвенцию с Австро-Венгрией и Болгарией, к которой 3 августа присоединилась Турция. Да, он не ожидал вступления Румынии в Антанту (17 августа 1916 г.)
[1991] именно в этот момент, но как военный он и не должен был заниматься вопросами союзов. Противодействовать нежелательным союзам или сменам союзов надлежало политическому руководству, и ответственное за это Министерство иностранных дел со своим агентом Христо Раковским, имевшим задание удержать румынское правительство от подобного шага, только что потерпело позорный провал.
Последним настоящим аргументом против Фалькенхайна оставалась «причина», не подлежавшая оглашению вслух по политическим соображениям: он стоял на пути «полной смены системы»
[1992], которую Людендорф намеревался произвести в немецкой военной традиции, — уничтожения русского соседа скоординированными ударами извне и изнутри при помощи внутренних врагов российской монархии.
Один из немногих прозорливых военных в Большой ставке (помимо молча ушедшего Фалькенхайна), член военного кабинета фон Люнкера полковник барон Ульрих фон Маршалл, предвидел последствия этой смены системы для Германии. Вечером 28 августа он поделился с Вильгельмом Грёнером опасением, «что Людендорф в своем безмерном честолюбии и гордыне будет вести войну до окончательного истощения немецкого народа и тогда монархии придется туго». Маршалл сказал, что «изложил свое мнение в докладной записке, так как не может нести ответственность за смену командования вооруженными силами»
[1993].
29 августа Гинденбург и Людендорф приехали из Брест-Литовска в Большую ставку в Плесс и обнаружили, что император думает только о мире — «все остальное ему безразлично»
[1994]. Людендорф не собирался принимать во внимание мирные наклонности (в его глазах — «мирные сантименты»
[1995]) императора. Он их попросту игнорировал (ни в одном известном документе этого дня не зафиксирована реакция прибывших полководцев на преобладающую надо всем тягу императора к миру). В своих послевоенных трудах Людендорф отрицал, что император хотел мира и что сам он знал о предыдущих попытках зондажа
[1996]. Так упорно пренебрегая на практике намерениями Верховного главнокомандующего, которые в тот момент определяли всё, но принимая свое назначение без всяких оговорок, он совершал серьезную измену. Столь же неискренне он вел себя в последующие недели и месяцы, когда объявлял возможность компромиссного мира с Россией «самым пагубным измышлением большинства Рейхстага»
[1997] (а рейхсканцлер ему поддакивал
[1998]) и утверждал, будто такой мир «практически недостижим»
[1999]. Саму идею сепаратного мира с Россией он называл «прекрасной, но неверной»
[2000]. В своих «Военных воспоминаниях» Людендорф обвинял во лжи тех, кто говорил о вероятности мира с Россией (Тирпица, кронпринца, Эрцбергера и др.), и уверял, что надежды немцев на премьер-министра Штюрмера не имели под собой «никакой почвы», «о какой-либо… ощутимой возможности вообще вступить в контакт со Штюрмером» никогда речи не шло и в «возможность мира с Россией никто» не верил! Таким образом, он не только умышленно опровергал наличие у императора мирных намерений и убеждения, что с царем можно договориться, но и не признавал, что «Штюрмер в 1916 г. действительно был расположен к миру». Приводя в доказательство тот факт, что Штюрмер «не предпринял ни малейшей попытки» к сближению с Германией, он показывал свое наивное представление о политике подвергшейся нападению великой державы России и в целом детскую веру в то, что жертвы агрессии должны первыми протянуть руку агрессору и поднести ему на блюдечке захваченные у них территории.
