Не отрываясь, он смотрел на меня. Сжимающая скальпель рука мелко дрожала от напряжения.
— В глаза, — тихо сказал я. — Смотри мне в глаза… В глаза.
Передо мной проносились кадры видеозаписи. Их сменили холод опустевшей дачи, запах, таящий в себе страшную тайну свалки, проползающий мимо меня грузовик с грязными бортами, Ракитин, стоящий с пистолетом в руке, темный провал коридора в квартире горбуна, клипса на дне грузовика, бульдожье лицо Щербатова, снова кадры видеозаписи…
И вдруг я почувствовал цифру. Она возникла откуда-то из окружавшей меня темноты и стала разрастаться, наполняя палату фосфоресцирующим зеленым светом. Она звучала тонким звоном, и хотя она была неконкретна, я знал, что это за цифра. Я чувствовал ее.
— Пять, — сказал я. — Их ведь было пять… Они все здесь… Ты чувствуешь? Все пять.
Он тяжело дышал, приоткрыв щель беззубого рта. Я заметил, что двух нижних зубов у него нет, а верхние резцы наезжают друг на друга, перекрещиваясь. Его дыхание стало походить на хрип… И вдруг все стихло. Он замер, дрожь прекратилась, и щель рта плотно запахнулась, обрывая дыхание. В бледном свете, проникавшем с улицы в палату, я заметил, как бесстрастные черты его каменного лица поплыли, обмякая. В глазах что-то полыхнуло, и он… Резко повернувшись, он бросился прочь. Этого я не ожидал. Еще какое-то мгновение я стоял, замерев, в плену охвативших меня ощущений, потом наваждение разом исчезло, и я пошатнулся, столь велика была сила, управлявшая мной, по сравнению с моей собственной. Словно ток выключили. Я провел ладонью по взмокшему лицу и вышел из палаты.
— Теперь ты не уйдешь, — сказал я, уверенно направляясь по коридору к выходу. — Теперь тебе некуда идти. И ты это знаешь.
Я на секунду остановился на лестничной площадке, подумал и решительно пошел вверх по лестнице. Прошел один этаж, другой… И вдруг понял, что больше не чувствую его присутствия. Испугавшись, я взбежал еще на один лестничный пролет. Окно на лестничной площадке было распахнуто. Я подошел к нему и выглянул во двор…
Он лежал внизу, на асфальтированной дорожке. Руки и ноги его были раскинуты, словно он стремился грудью проломить земную поверхность и найти себе спасение в аду.
— Ушел! — прошептал я и сел на низенькую скамейку, установленную на этаже для курящих. — Ушел, подлец! Все-таки ушел…
— Куницын! — прогремел где-то внизу бас Разумовского. — Коля! Где ты?
Эхо подхватило его голос и понесло по этажам, ударяя об окна, стены, двери. Больница наполнилась встревоженными и недовольными голосами. Захлопали двери, загудел лифт…
— Ушел, — повторил я. — Он все же ушел…
Я достал сигареты, но руки дрожали так, что закурить я смог не сразу. Остатки чего-то чужого, дурманящего медленно уходили из сознания. Я несколько раз глубоко затянулся, чувствуя, как утихает дрожь и приходит осознание завершенности.
— Ушел, — сказал я и посмотрел на бегущего ко мне по лестнице Разумовского, — ушел…
Иерей подбежал ко мне, схватил за плечи, поднял со скамьи, ощупал мои руки, бока, плечи. Обхватил мою голову ладонями и заглянул в глаза.
— Да все со мной в порядке, — отмахнулся я. — Перестань меня щупать, противный, ты не в моем вкусе. В своем я уме, в своем, не волнуйся. Как был Наполеоном, так Наполеоном и остался.
Разумовский облегченно вздохнул и опустился на скамейку, но тут же вскочил и, бросившись к окну, перегнулся через подоконник, вглядываясь вниз.
— Как?! — округлив глаза, повернулся он ко мне.
— Ушел, — вздохнул я.
Разумовский еще раз посмотрел вниз, на меня, подумал и пожал плечами:
— Там, куда он ушел, его давно ждут. Там его встретят.
Я подумал, стоит ли говорить ему о том, что даже то, что ожидало Погодаева там, куда он ушел, казалось ему менее страшным, чем… Поморщившись, я решил промолчать. Но Разумовский уже догадался.
— Так он испугался, — странно взглянув на меня, сказал иерей. — Так испугался, что ушел. Ушел…
Я скромно потупился и попытался найти возражение.
— Я думаю, у него произошла переоценка ценностей. До этого он считал себя великим режиссером, а когда эта идея превратилась в прах, он вообразил себя страусом и попытался улететь… А ведь страусы не летают. Вот и еще одна мечта разбилась… Вдребезги…
Разумовский еще раз глянул вниз, посмотрел на раскинутые руки Погодаева и неожиданно легко согласился:
— Да, наверное, так и есть… Вообразил…
Он сел рядом со мной на скамейку, и мы замолчали.
* * *
— Коррупция захлестнула ряды милиции! — потрясал кулаком с экрана телевизора полковник Щербатов. — Мы объявили войну преступности! Мы будем беспощадно и не жалея сил бороться с оборотнями в милицейской форме. Мы будем опираться на сохранивших понятия чести и достоинства офицеров, а таких еще немало, — он выразительно одернул китель, — и мы дадим им бой! Мы сделаем наши ряды чистыми! У сотрудников милиции должны быть чистые руки. И мы добьемся этого. Мы добьемся того, чтоб у каждого сотрудника были чистые руки, горячее сердце и холодная голова! Мы будем…
Я щелкнул выключателем, и экран погас. Раскрыв лежащую у меня на коленях книгу «Коррумпированный Петербург», я еще раз пробежал глазами по заложенной странице и, подчеркнув интересующую меня фамилию, пообещал:
— А этот — мой! Наступит время, я тебе и об «оборотнях», и о «борьбе за честь и достоинство» напомню. Мы с тобой встретимся… Надеюсь, ты чувствуешь это. Не знаю, кто ждет встречи со всеми остальными.
Я озадаченно посмотрел на длинную череду названий фирм, имен, хорошо знакомые лица политиков на фотографиях.
— Наверное, кто-нибудь ждет. Но этот — мой! И этот уже не уйдет.
Отложив книгу, я взял со стола кассету с торопливыми строчками, выведенными рукой Ракитина, и вставил ее в паз магнитофона. Включить его я не успел. Со двора донеслась приветственная мелодия, выведенная Разумовским на клаксоне машины, двери распахнулись, и в комнату вошла Лена. Загорелая, с радостно блестящими глазами, распущенными волосами, одетая в белый брючный костюм. Она бросилась ко мне и, обвив руками шею, покрыла мое лицо быстрыми и жаркими поцелуями.
— Я тоже соскучился, — улыбнулся я. — Привет.
— Привет, — отозвалась она. — Но я соскучилась больше.
Вошедший следом Разумовский поставил сумки у входа и кашлянул:
— Про меня-то вы и забыли…
— А по тебе я не соскучился, — сказал я, крепко обнимая Лену за плечи.
— Грубый ты, Куницын, — обиделся Разумовский. — Неприветливый и негостеприимный. Вот возьму сейчас и уеду. И не буду распивать с вами тот замечательный ликер, что привезла Лена. Пусть вам будет плохо наедине с этим ликером… без меня.
— Проходи, Андрей, — рассмеялась Лена. — Сейчас я разберу сумки, и мы сядем за стол. Как я вижу, вы тут тоже не слишком утруждали себя работой? Ничего по дому не сделано. Забор так покосившийся и стоит. Чердак не утеплен. Тропинка к бане вообще травой заросла, а значит, пол там по-прежнему не заменен… Бездельники!
