Данное Пушкиным вроде бы неполитическое название главного толстого журнала в начале истории русской интеллигенции, «Современник», вряд ли случайно. Это понятие в центре представлений образованного общества о своем времени, XIX веке и в целом об эпохе, осознанной как современность, или то, что в западном лексиконе именуется модерн.
XIX век. К середине века он оформляется в своих классических чертах – таким, каким мы его представляем прежде всего, когда слышим о XIX веке. Это ведь тоже понятие, которое создается и служит для самоопределения образованного человека. Последний не мыслит себя вне времени: «и в просвещении стать с веком наравне». Выражение «наше время» и его герои становятся расхожим понятием вместе с новым языковым стандартом и новыми идеями: «Читая Державина, – сетует Белинский в 1843 году, – почти ничего не понимаешь <…> Язык, образ мыслей, чувства, интересы – все, все чуждо нашему времени». А ведь это всего-то через тридцать лет по смерти Гавриила Романовича! – вряд ли на той же дистанции мы напишем сейчас такое о 1990‐х.
«Определить господствующее направление века сделалось главною общею целию всех мыслящих», – заявляет Иван Киреевский в программной статье «Девятнадцатый век» (1832). XIX век и в России оказывается, следовательно, тем, что на Западе в это время уже называется «веком интеллигенции»: «Вот и наступил век разума/интеллигенции (le siècle de l’ Intelligence est venu). Она поднимается из руин мира, эта повелительница будущего», – делится Альфред де Мюссе с Жорж Санд (1834).
Русский XIX век предвосхищает XX тем, насколько горизонт ожидания у него смещен в будущее. Начинается еще с прошлого века. Карамзин в «Письмах русского путешественника» нетерпеливо заглядывает за этот горизонт: «Девятый–надесять век! Сколько в тебе откроется такого, что теперь почитается тайною!» Гоголь в сам этот век тоже отмечает нормативность временнóй конструкции, но в иных выражениях: «Дурак тот, кто думает о будущем мимо настоящего <…> оттого и вся беда наша» (1846). Неправильное соотношение ингредиентов в традиционном тройном коктейле времени станет во второй половине века бросаться в глаза уже и сторонним наблюдателям: «Нигде так легко не относятся к настоящему, как в России. „У вас все и всякий вольно и невольно сводят речь на будущее“», – цитирует И. С. Аксаков английского путешественника Мэкензи Уоллеса (1884).
В 1837 году начинается викторианская эпоха, на континенте вслед за Британскими островами быстро распространяется промышленная революция, растет сеть железных дорог – важнейший фактор синхронизации времени, со-временности. В 1851 году «Большая выставка промышленных изделий всех наций» с ее Хрустальным дворцом маркирует символический перелом столетия, начало «первой глобализации». Вместо схлынувшей волны романтизма Европу накрывают позитивизм и сциентизм. Век «умственный по преимуществу»: знание и возникающие на его основе понятия играют тут определяющую роль. «Прав был Конт, – поминает русский социолог Питирим Сорокин основателя позитивизма, – когда говорил, что „идеи управляют (социальным) миром“, ибо социальный мир есть мир идей, а человек есть животное, созидающее царство логического бытия – новую и высшую форму мировой энергии. Отсюда практический вывод: больше знаний! больше науки! Больше понятий! – остальное все приложится!» XIX век знаменует апогей некритической веры в знание Нового времени: «Своей бессонной мыслью, как огромным шалым прожектором, он (этот век) раскидывал по черному небу истории, гигантскими световыми щупальцами шарил в пустоте времён» (Осип Мандельштам). Этот век до сих пор определяет понимание того, что такое современность и кто такие современники в нашем обществе.
Современность, как и почти все слова в интеллигентском лексиконе, войдя в него, меняет свой первоначальный смысл. Если запад подразумевал закат человеческой жизни, то и современность относилась ранее к человеческому веку, поколению, подразумевая одновременность: «современник» в XVIII веке толкуется как «солетник». «Род, – пишет, к примеру, в 1815 году тогда еще архимандрит Филарет (Дроздов), – такое продолжение времени, в которое целая современность людей, составляющих какое-либо общество, совершенно переменяется». Тогда как среди интеллигенции европейская современность XIX века в России определяется как понятие, во-первых, отвлеченное, во-вторых, социально детерминированное, и в-третьих, секулярное – в том значении этого слова, в котором век (saeculum) выпадает из круга вечности и становится частью исторического времени.
Свойство времени (современность) переносится на социальную общность, в нем живущих. То же самое мы видели в случае со словесностью, когда из свойства (владения словом в разных формах) она становится обозначением пишущего сообщества, или в случае с интеллигенцией, когда личная способность к суждению переносится на образованное общество. Общество и время, в которое оно живет – историю – коллективное воображение вообще представляет в сходных образах. «Век наш, – по классическому определению Белинского (1841), – по преимуществу исторический век <…> История сделалась теперь как бы общим основанием и единственным условием всякого живого знания».
Употребление современности в новом смысле еще в новинку: это видно по тому, что в 1822 году она порицается как галлицизм наряду с прочими абстрактными новообразованиями на -ость. Но быстро приживается в синонимическом ряду с отвлеченными понятиями – такими, как образованность или европейскость. А уже к 1830‐м годам современность – понятие не просто привычное, а нормативное: именно она должна составлять «цель и существо журнала» («Библиотека для чтения», 1834).
Основные значения западного понятия modern – антиномия к вечности и обозначение текущей эпохи – в русском случае выражены противопоставлением современности настоящего и потомства будущего/вечности. Н. В. Гоголь бежит от русского настоящего в Европу для сочинения «Мертвых душ», потому что «в виду нас должно быть потомство, а не подлая современность». Современность фигурирует как выраженный результат самосознания общества: «Кто знает, как тяжело у нас добывается современность, тот будет уметь ценить труд Гоголя, – пишет критик о „Ревизоре“ в 1836 году. – Наше общество начинает сознавать себя, но не выражает еще…» Современность становится опознавательным кодом тех, кто осознает себя современным человеком. Растущая популярность слова современник – а после 1860‐х годов и современница – обозначает новое коллективное самосознание через принадлежность к общему времени: «Наши поэты стремятся создать один тип. Это искомое – современный человек, составленный из разных свойств, преобладающих в XIX веке в разных частях образованного мира с тех пор, как „современные вопросы“ стали ходить в нашем обществе» (1847).
Белинский (в «Современнике», 1848) четко обозначает социальные границы современности теми, кто владеет языком отвлеченных временных понятий: «Простолюдины не понимают многих чисто русских слов, которых смысл вне тесного круга их обычных житейских понятий, например: событие, современность…» Итак, жить в современности, понимаем мы, – это социальная привилегия образованных и отличительная особенность их коллективного самосознания. Здесь все так же проживает надежда Просвещения, вера в прогресс и «светлое предчувствие будущего»: «К нему, этому будущему, устремим все наши помыслы! – призывают нас под носом николаевских цензоров, в самой середине застоя в 1843 году. – Да проникнутся сердца наши верованием в великий и мудрый закон прогресса. Золотой век, который слепое предание отыскивало в прошедшем – впереди нас».
