«Египетские ящерицы»: интеллигенция как элита. В моральном кодексе интеллигенции принцип «общественное выше личного» безусловен так же, как у советских пионеров. История интеллектуалов во Франции начинается в 1898 году утверждением их духовного отца Люсьена Эрра о том, что они могут ставить «право и идеал справедливости выше своей личности, выше природных инстинктов и групповых интересов». Еще на заре истории русской интеллигенции один из первых русских романистов Федор Александрович (он же Магомет-Али) Эмин встречает нас такой цитатой: «Когда с тем намерением делаюсь ученым, чтоб <…> себя чрез то отличить от других <…> тогда я со всею моею наукою общественного презрения достоин, и таких ученых уподобить можно египетским ящерицам» (сиречь крокодилам). Однако в реальности общественная, публичная роль знания органично сочетается с непубличными стратегиями подъема по социальной лестнице. Чтобы два раза не вставать: тот же Федор Эмин, имея феноменальные таланты к языкам, в Петербург, как он выражался, «к славной империи прибежал», чтобы в полной мере «обналичить» свой капитал знания. Бывший католик, потом мусульманин и турецкий янычар достигает такого положения, когда может просить деньги авансом у самой императрицы Екатерины II.
Расхождение между идеалом и реальностью – случай, мягко говоря, нередкий. Специфика интеллигенции в том, что, заявляя о себе как уме и совести общества, страны, нации, она особенно уязвима для такого рода критики. В отличие, скажем, от дворянства, которое основывает свои привилегии на благородстве крови и святости традиции. В этом смысле интеллигенция скорее ближе к духовенству. Недаром к ней самой вскоре прилагаются те же претензии, которые она (тут в лице Генриха Гейне из «Германии. Зимней сказки», 1844) выдвигала к «попам»: «Они келейно пьют вино, / Проповедуя гласно воду». В XX веке эти обвинения становятся общим местом и мощной подпиткой для интеллигентофобии и антиинтеллектуализма.
Что делать! Миссия «мозга» и «чувствилища» не может не предполагать статус избранных. Капитал знания приватизирован, сама природа нововременного знания направляет вектор по горизонтали, вокруг себя и с центром в себе. Знание как культурный и «символический капитал» дает власть, основанную на признании и авторитетности этого знания. Неспроста в русском языке знать имеет два лексических значения – в глаголе и в существительном, обозначающем высший слой общества.
Восприятие знаек как элиты со знаком плюс или минус – черта вполне универсальная для разных эпох и культур. Но историческая рефлексия о людях знания сфокусирована на проблематике элит и властных отношений прежде всего в тех национальных культурах, где элитарный характер людей знания выделяется особо ярко. Социология знания Пьера Бурдьё и Мишеля Фуко неслучайно появились во Франции. В стране если не самой долгой, то самой славной традиции демократизма и республиканства сложились не менее традиционные механизмы (само)воспроизводства интеллектуальной элиты. Здесь предпочитают исследовать «реальные» механизмы господства и подчинения, которые образуют силовые линии «полей», и прежде всего культурного. Особый статус последнего определяет его «автономность» – едва ли не самая популярная самохарактеристика французских интеллектуалов. Сущность и облик интеллектуальных элит рассматривается через исследования генеалогии и топографии их социальной материи. Социальная ткань понимается как сочетание связанных между собой во времени и в пространстве «мест», «сред», «сетей» (lieux, milieux, réseaux). Облик во времени воссоздается через биографии отдельных личностей и просопографии групп, связанных с семейной сферой и социализацией будущих интеллигентов – династий, родственных связей, исторически детерминированных поколений, которые именуются в социологии «когортами».
Благодаря притягательности французских моделей этот пафос и эта логика исследований распространились и на другие истории: из наших четырех случаев особенно заметно в Польше, до недавнего времени ориентированной, в том числе в научном «поле», на Париж. И в целом исследования отдельных стран и кейсов показывают, что при обычной риторике эмансипации и равенства интеллигенция везде имела достаточно кастовый характер. Эти модели включали в себя как формальные признаки – образования, определенного материального достатка, —так и неформальные: сети знакомств, стиля поведения, речи, манер.
Образование тут на первом плане: из всех социальных разделений прошлого, утверждал немецкий историк педагогики Фридрих Паульсен в конце XIX века, осталось одно решающее, на «образованных» и «необразованных». «Перешагнувший эту границу входит в „общество“ и может претендовать на подобающее ему место; оставшийся за ней исключен из приватной и деловой жизни (connubium & commercium): доверительное обхождение с ним или тем паче родственную связь общество не допускает».
Как правило, начальное, и уже определенно среднее и высшее образование повсеместно оставались в рассматриваемый здесь период платными, и это создавало наиболее универсальный и эффективный барьер на пути к интеллигенции. Престиж знания обеспечивался легко, покуда на середину XIX века доля учившихся в высших учебных заведениях среди ровесников одного года рождения ни в одной европейской стране не превышала 1 (одного) процента, и до 1914 года при бурном росте населения это соотношение особенно не изменилось.
Затем вступали в права и следующие ступени фильтра: не просто образованы, но как просто. Престижным школам и университетам в англосаксонских странах соответствуют «высшие школы» (grandes écoles) во Франции, поставляющие, как выразился Пьер Бурдьё, «дворянство государства» (noblesse d’ Etat). В России до 1917 года правящую элиту воспитывают внеуниверситетские учебные заведения вроде Пажеского корпуса или Училища правоведения, имеющие формально-сословный или имущественный ценз для поступления, но они оказываются и вне интеллигентской традиции. Из русских механизмов включения и исключения надо также отметить резкую границу между системами светского и духовного образования, в отличие от Западной Европы мало соприкасавшихся друг с другом.
Вообще элитарный статус русской интеллигенции оказывался в фокусе нечасто. Мы, как правило, идем за тем образом, в котором интеллигенция хотела видеть себя: эгалитарная, демократическая, внесословная, наднациональная, народническая, нищенствующая или, по крайней мере, аскетическая. Сказывается и наследие советского периода, когда понятие «элиты» пропало не только из исследовательских моделей, но и из словарей, а возрождение его в 1990‐х относилось уже к иному контингенту. Тем не менее механизмы элитарности безусловно работали и в России. Достаточно вспомнить ходячую фразу об «интеллигенте в таком-то поколении» или потомственном интеллигенте. Еще прямее – анекдот: «– Как мне стать интеллигентом? – Для этого нужно окончить три университета. – И всё? Так просто? – Да. Только один университет должен окончить твой дедушка, второй – твой отец, а третий уже ты сам». Та же идея аристократической традиции, английского газона, пестуемого столетиями и поколениями. Побочная присутствующая тут тема – о неизбежной внутренней иерархии слоя, разделяющей генералов, производителей нового знания, и рядовых его потребителей.
