А к осени, когда министром земледелия был уже Чернов, перед помещиком встал грозный вопрос: как быть со скотиной, которая осталась бы без корма с принудительно пустующих земель, кое-как всковырянных новыми землеробами, призванными министром Шингаревым спасать Отечество от голода.
Этот грозный вопрос разрешил Ленин, завершивший реформы Шингарева социализацией не только пустующих, но и засеянных земель, всего сельскохозяйственного инвентаря, усадеб и всей частной собственности. С октября 1917 года в России начались помещичьи погромы: социальная революция вступила в свои права, и история второй русской революции занесет на свои страницы такие жестокости, такое варварство уничтожения культурных центров русской деревни, когда ценные библиотеки пускались по листочку по ветру; рояли и зеркала делили по душам, на каждую душу по струне; фруктовые сады и вековые парки вырубались под корень; постройки сжигались или разбирались по бревну и по кирпичу; помещики, их приказчики и управляющие избивались с невероятным зверством, что апологеты русской революции могут успокоиться: все вышло, как во Франции: была не только своя Бастилия
[288], своя Директория
[289], но и свои Мараты
[290] и Робеспьеры
[291].
В деревне
В нашем общем имении Шейново, около Скопина, хозяйство вела моя племянница, очень образованная и гуманная барышня. В период шингаревского управления я получаю от нее телеграмму, очень тревожную, что крестьяне соседних деревень сгоняют рабочих с наших полей, угрожая им побоями и даже убийством. С этой телеграммой я решил отправиться к Родзянко. Я рассказал ему о наших затруднениях в имении и просил его содействия. Он немедленно при мне позвонил по телефону министру Шингареву и передал ему мою просьбу. Шингарев обещал распорядиться, чтобы уездный комиссар принял меры.
Я знал, что к министру внутренних дел князю Львову обращаться бесполезно, так как все дела по министерству он «предоставил» товарищу министра Щепкину
[292]. Щепкин был совершенно молодой человек, неопытный и малосведущий в делах государственного управления; он меня принял, выслушал и также обещал дать распоряжение уездному комиссару, чтобы он принял меры.
Впоследствии я видел и этого всемогущего уездного комиссара, на которого петербургские министры возлагали столь большие надежды. Он оказался очень молодым человеком, неизвестно откуда появившимся в уезде, вершившим все дела и заменявшим собой всю власть: и земскую, и судебную, и полицейскую. Этот решительный молодой человек, воспринявший в своем мире всю власть на месте, также обещал принять меры.
Но какие же меры?
Ясно было, что никто и никаких мер не примет и что необходимо ехать в имение самому. В это время племянница моя со старой матерью должна была выехать из имения к соседям, так как оставаться там вдвоем им было опасно.
Когда мы с ней приехали в Шейново, то рабочих там уже никого не было. Староста также сбежал от угроз убийством, а он был очень дельный мужик, с помощью которого и создалось все это имение. Оставались там лишь кучер, кухарка и пастушата.
Дали знать в соседнюю деревню, претендовавшую на наше имение, якобы снять его в аренду.
Как и следовало ожидать, переговоры ни к чему не привели: было совершенно ясно, что крестьяне решили просто захватить наши посевы и полуготовые хлебные поля. Аренда была придумана лишь для отвода глаз, и цены назначались ни с чем не сообразные, не покрывавшие издержек по посеву. Причем и тон крестьян все повышался, и кончилось тем, что наиболее «сознательный» из них буквально ворвался в дом, требуя от меня подписи их условий.
Ни мне, ни племяннице моей оставаться там было небезопасно, и мы уехали обратно к соседям.
На другой день я должен был заехать в свое родовое имение Кораблино, в котором почти вся полевая земля сдавалась крестьянам в аренду. Но когда я приехал туда и созвал крестьян для переговоров, то сразу увидел, что и сюда уже проникли новый дух и веяния этих «пустующих» земель. Самый тон переговоров получил какой-то новый оттенок. Особенным задором отличался один, еще с детства мне известный кузнец, постоянно работавший у нас в имении. Он даже не был моим арендатором, но, вероятно, деревня считала его наиболее сознательным, и он выступил от ее имени. Прежде всего, он заявил мне, что арендаторы желают принять к себе в компанию всю деревню и все соседнее село.
– Но ведь они уже получили свой пай земли, купив ее у меня, зачем же их вводить в аренду?
Мужички как-то мялись и чего-то недосказывали. Впоследствии выяснилось, что мужики бобровинские и кораблинские сговорились уже между собой поделить мою землю, и аренда их вовсе не удовлетворяла.
Постепенно воодушевившись и разгорячась, кузнец уже начал говорить мне дерзости на тему: «Довольно вы нашей кровушки попили» и т. д. «Вы вот, говорят, в Петербурге по пятьдесят рублев в день получаете, а я здесь и в месяц их не заработаю», – упрекал меня кузнец.
Ясно было, что переговоры наши не клеятся и ни к чему не приведут. Я уехал, сказав мужикам, что не желаю принимать новых арендаторов.
В Кораблине меня перехватил новый старшина из сознательных, который пожелал говорить со мной.
Тот прямо начал с того, что, по его сведениям, моя земля должна отойти к мужикам.
– Что за вздор! Откуда ты это взял?
– Помилуйте, вот новый закон!
И старшина подал мне какой-то печатный листок. Оказалось, что это была резолюция совещания какой-то партии, напечатанная в «Московском сельскохозяйственном вестнике».
Я объяснил старшине, что это вовсе не закон. Но, конечно, ни старшина, ни окружающие его крестьяне мне не поверили.
Как видим, дело в деревне с легкой руки министра Шингарева принимало очень дурной оборот.
В Петербурге
Вернувшись в Петербург, я нашел там большую перемену: правительство все более левело, а Совет солдатских и рабочих депутатов приобретал все бо́льшую силу.
Я не берусь рассказывать во всех подробностях и последовательности ход событий этого времени. Я лишь хотел бы передать то, что я сам видел, в чем сам принимал участие, и дать освещение виденным мною событиям.
