Как известно, указом государя в дни революции четвертая Государственная дума была распущена.
Однако Дума не подчинилась этому повелению и постановила продолжать свои заседания, хотя срок ее полномочий уже истек
[293].
Как-то, уже много времени спустя, Родзянко рассказывал мне, что в сущности Государственная дума сама себя распустила, так как депутаты все разъехались по домам, и когда председатель Думы хотел назначить заседание в противовес заседаниям Совета солдатских и рабочих депутатов, то он фактически не мог этого сделать, ибо Думы уже не было, была лишь ее оболочка, фикция Думы. Таково было положение вещей. И я уверен, что и самый роспуск Думы был также фикцией. Государь слишком запоздал с этим роспуском. Думу надо было распускать гораздо ранее, тотчас по окончании ее полномочий, еще до образования в ней желтого блока. В то время еще возможно было фактически ее распустить, оставив всю полноту власти в руках правительства, не останавливаясь и перед диктатурой. Но, конечно, и правительство должно было быть иным. Поэтому-то и произошло все так нелепо, что во главе правительства стоял Распутин, а министры, вроде Протопопова, были марионетками в его руках: царь удалился в Ставку; великий князь Николай Николаевич попал в опалу; царица вмешивалась в дела государственного управления, испрашивая на все благословение старца. Весь государственный механизм постепенно распадался. Распалась и Государственная дума, и под ее сенью, под ее фикцией приютился Революционный временный комитет
[294].
Родзянко говорил мне: легко теперь критиковать задним числом. А в то время надо было действовать немедленно, отдавать распоряжения в сутолоке переполненного солдатами Таврического дворца и притом беспрерывно в течение нескольких суток, без всякого отдыха и без сна.
Конечно, это выше человеческих сил. Но зачем было добиваться этой непосильной власти? Сам же Родзянко все время твердил государю, что Дума и народ требуют ответственного министерства. И когда Дума добилась этого ответственного министерства под звуки выстрелов взбунтовавшихся солдат, тогда Родзянко первый же отрекся от нее, ответив царю, что уже поздно. А лица, захватившие ответственные министерские посты, были явно к этому делу не подготовлены и не пригодны, не сумели удержать в своих руках власть, просуществовав ровно семь месяцев. Вот тебе и ответственное министерство!
Всех в то сумасшедшее время охватила какая-то жажда власти, и по некоторым недомолвкам я полагаю, что сам Родзянко надеялся быть председателем Совета министров, но кадеты его обошли. Совет Временного правительства появился как-то странно, самовольно, захватным порядком. Кто его призвал к власти, кто назначил, перед кем оно было ответственно? Главы государства, за отречением государя, совсем не было, и следовательно, некому было предложить Государственной думе составить Кабинет министров. Да и сама Государственная дума разбежалась, как удостоверяет председатель ее. Да если бы она и была, то ведь кадеты и левые ее не признавали, третировали как незаконную, созванную по закону 3 июня
[295], по столыпинскому coup d’état
[296].
Каким-то образом они могли считать себя ответственными перед такой порочной Думой. Но перед кем же они были ответственны?
Временное правительство не чувствовало своей силы, не чувствовало под собой почвы – да оно так и было в действительности, и вместо того чтобы разогнать самовольное сборище в Смольном монастыре
[297], как сделала бы сильная власть, слабое Временное правительство перед ним заискивало, перекидывало туда какие-то мостики и балансировало на этих мостиках, пока с них не сорвалось в бездну 3 июля
[298]. Пожилые люди, профессора, общественные деятели проявили большую настойчивость в борьбе с самодержавием, но они спасовали перед грозной диктатурой большевиков.
Европейская формула ответственности Кабинета перед парламентом казалась кадетам какой-то бесспорной аксиомой, единственно пригодной для необъятной, малограмотной, мужицкой России. Почему, однако, форма правления Соединенных Штатов, почему пример этого наиболее демократического государства в мире казался нашим политикам недостойным России? Та катастрофа, которая произошла в России, как раз и доказывает, что практичные янки лучше и вернее подошли к разрешению вопроса о парламентаризме, отвергнув ответственность исполнительной власти перед парламентом и запрещая народным депутатам занимать министерские посты.
Манифест 17 октября 1905 года в России значительно удовлетворял этим требованиям, так как законодательная власть была совершенно отделена и не могла влиять на власть исполнительную, ибо министры были ответственны только перед верховной властью, как и в Америке только перед президентом республики.
Я не хочу сравнивать нравы и обычаи демократической Америки с порядками России, которая лишь в 1861 году вышла из крепостного состояния, а через сорок пять лет получила конституцию. Вполне понятно, что крепостная, самодержавная Россия не могла столь быстро установить у себя порядков чисто демократического государства. Но постепенно она к этому шла: русское земское самоуправление, земская школа, земская медицина, русский суд – все это двигалось вперед гигантскими шагами, если бы не катастрофа 1917 года.
Временное правительство чувствовало, что не может управлять страной без парламента, и стремилось заменить его суррогатом. Тогда, летом 1917 года, были созваны на совещание Государственные думы всех четырех созывов
[299]. Я присутствовал на этом совещании, и, конечно, кроме демонстрации, из этой затеи ровно ничего не вышло. Нельзя себе представить ни одного парламента в мире, который бы собрался, расселся по местам и сразу решил бы все жгучие и не жгучие вопросы. Работа серьезного парламента так не происходит, она налаживается постепенно и методически, и пленарные, так сказать показные, заседания меньше всего для этой работы пригодны. Вся наиболее трудная и сложная работа происходит в комиссиях, вне этой большой залы, в маленьких кабинетах при небольшом числе депутатов. И когда я как член Бюджетной комиссии Государственной думы вместе со всеми восхищался чудесными выступлениями профессора Алексеенко, я хорошо знал как секретарь этой комиссии что эта прекрасная исчерпывающая речь, продолжавшаяся около двух часов, заключает в себе упорную работу целого года, методическую, изо дня в день: в комиссии чередовались сметы, чередовались докладчики, министры, а президиум оставался все тот же, впитывал в себя все происходящее, чтобы затем в течение часа изложить в пленарном заседании Думы всю эту работу, которая велась целый год.
