Такая демонстрация была поучительна и полезна, и аплодисменты в Думе были заслуженны.
Мне хорошо памятно это сборное заседание всех четырех Дум: это был публичный провал Временного правительства не только перед собранием, но и перед Европой, которую в этом заседании представляли иностранные послы и между ними сэр Бьюкенен и Тома.
Сначала все шло по-хорошему, пока от показного торжества не перешли к делу. Когда появился в ложе дипломатов французский министр Альбер Тома, то по предложению Керенского Дума стоя его приветствовала продолжительными аплодисментами, а Тома раскланивался из ложи. К подобным манифестациям мы уже привыкли за время войны: кого только мы не приветствовали при каждом удобном случае, пели гимны на всех языках, даже японский. Почему не приветствовать и министра Тома? Хотя, по правде сказать, следовало наоборот, чтобы Тома нас приветствовал, а не мы его: ведь это Россия спасла Париж от разгрома, а французы, и в частности министр Тома, для России ровно ничего не сделали.
Затем, после Тома, Государственная дума почему-то сочла нужным приветствовать члена второй Думы Церетели
[300]: Керенский торжественно встретил его у входа и расцеловал, а Дума почему-то аплодировала этой умилительной сцене.
Таким образом, в этой торжественной части Думе как бы рекомендовались первоклассные сюжеты, а бедный Родзянко на председательской трибуне принимал в чужом пиру похмелье.
Но когда началась деловая часть заседания, то картина сразу изменилась, особенно когда военный министр Гучков выступил на трибуну со своей отходной русской армии. Это были позорные дни Тарнополя и Калуша
[301], когда русские солдаты из «сознательных» неудержимо бежали с полей сражения и открывали фронт неприятелю. Гучков тогда же заявил Думе, что он считает положение безнадежным и не может более оставаться министром
[302].
После отчаянного вопля военного министра Гучкова, вероятно, чтобы поддержать настроение собрания, выступил председатель Временного правительства князь Львов, который почему-то прочитал какое-то чрезвычайно радостное стихотворение, которое мне напомнило стихи: «Птичка Божия не знает». Все выступление это носило какой-то легкомысленный характер чего-то ненужного и нелепого в данный момент. В моих глазах князь Львов себя окончательно доконал, и я думаю, очень многие со мной порадовались, что иностранные дипломаты не понимают русского языка и могли ошибочно придать выступлению президента Совета министров более серьезное значение.
Мне казалось, что и сами кадеты были несколько смущены таким выступлением своего премьера.
Должен сознаться откровенно, что все это заседание произвело на меня столь тягостное впечатление, столь несоответствующее моим взглядам и на эту злосчастную войну, и на этих ненужных нам союзников, что я ушел из заседания.
Да и какой смысл имела вся эта комедия? Разве мы избирали Временное правительство, что оно пришло теперь к нам со своим торжеством министра Керенского и со своей покаянной министра Гучкова. Разве возможно было хоть на миг усомниться, что ни князь Львов, ни Гучков, ни все прочие министры не пригодны к их ответственным постам? Не прошло и полугода, как они публично нам воочию это доказали. Зачем же они теперь нас собрали и как мы могли помочь этому несчастью?
Вот теперь по праву председатель Государственной думы Родзянко мог воскликнуть: «Поздно!», а не в то время, когда он послал такую лаконическую телеграмму государю.
Большевики
Обыкновенно лето я проводил в Финляндии. Финляндские железные дороги всегда отмечались своей точностью. Однако на этот раз нас что-то очень долго задерживали на станции Олила. Публика волновалась, почему нас держат под самым Петербургом? Кондукторы объясняли нам с каким-то таинственным видом, что нас не пускает к себе станция Петербург. Поздней ночью мы наконец тронулись и прибыли в Петербург. Ни одного трамвая. Очень мало извозчиков, которые заявляют, что на Невский они ни за какие деньги не поедут. В чем дело? Оказывается, опять солдатский бунт, стрельба по улицам; организованное восстание большевиков. Пришлось пешком пойти с Финляндского вокзала к своей квартире – угол Невского и Литейного. Слышались выстрелы, встречались какие-то военные части, которые шли в порядке. Чем ближе к Невскому, тем стрельба сильнее и тем тревожнее настроение. К счастью, однако, почти все ворота отперты, и поминутно приходится сворачивать в эти ворота и ожидать, пока утихнет стрельба.
Это ночное путешествие в ночь на 3 июля продолжалось часа четыре с постоянными остановками под воротами. На Невском творилось что-то невероятное: беспрерывная стрельба, толпы солдат и народа, какие-то автомобили, словом, кромешный ад. Моя квартира была у самого угла, над известным кино «Паризиана», и я поспешил скрыться в свою квартиру.
Утром уже выяснилось, что войска Временного правительства одержали верх. Ленин и Зиновьев
[303] куда-то бежали, скрылись из Петербурга, ибо Временное правительство решило их арестовать. Впоследствии, однако, оказалось, что бежали они очень недалеко, всего лишь в Сестрорецк, где и скрывались до конца октября в стоге сена на берегу моря.
Этот случай как нельзя лучше доказывает полное бессилие Временного правительства, если под самым Петербургом, в людном Сестрорецке в стоге сена могли скрываться два государственных преступника в течение четырех месяцев.
Как раз в этот период я был занят составлением доклада о церковном хозяйстве, порученного мне обер-прокурором Святейшего синода Львовым для церковного Собора. Большого труда стоило мне оформить это поручение: требовалось официальное поручение за подписью обер-прокурора, чтобы иметь доступ в Синодский архив. Но чтобы заполучить подпись Львова, мне пришлось ловить его по крайней мере неделю, если не больше, так как в Синоде никогда не знали ни дня, ни часа прибытия туда обер-прокурора. Я увидел к тому же, что и сами чины Синода старались помешать мне, ибо им казалось зазорным, что такое ведомственное поручение дано чиновнику «с воли».
