Основательно познакомились с русским жаргоном мои дочери-барышни, перед которыми старались особенно щеголять изысканностью оборотов речи «краса и гордость революции» – матросы и солдаты, битком наполнявшие наш вагон. Слово «мать» не сходило с языка, причем выругавшийся как-то особенно ловко должен был сплюнуть через зубы между сплошной публикой. Некоторые из сидевших наверху считали необходимым приводить в порядок свой туалет и вытряхивали дорожную пыль и микробы прямо на публику. Мудрено ли, что по приезде в Москву я нашел на себе вшей?
Если бы я предвидел такое кошмарное путешествие, то, конечно, я предпочел бы доехать из Кораблина в Москву, всего 225 верст, на лошадях, на собственных лошадях, в хорошем экипаже, не торопясь, на долгих, по старинке, спокойно, с ночевками, и на третий день мы были бы в Москве. Кстати, спасли бы и лошадей, и экипаж, которые вскоре же и пропали во время большевистской революции 25 октября 1917 года.
Племянница моя пробыла в имении Шейново почти до этого рокового дня и спаслась с матерью лишь случайно: они возвращались с почты, и по дороге их встретила горничная и предупредила их не возвращаться домой, так как усадьбу их уже заняли мужики. Они в чем были прямо проехали в Скопин, верст за двадцать, где и остались на невольное жительство: все их имущество погибло.
В деревнях Ленин нашел большое сочувствие, и мужики охотно откликнулись на его клич: «грабь, жги и убивай». Достаточно сказать, что 25 октября Ленин занял Зимний дворец, а 28 октября ко мне в Москву приехал из Кораблина сын моего кучера и объявил мне, что кораблинские и бобровинские мужики уже заняли мою усадьбу.
Не думайте, что известие это так быстро было доставлено мне в Москву из сочувствия. Совсем нет: Ванька привез мне письмо от отца, чтобы дал подписку, что мои коровы и лошади в кораблинском имении не мои, а его, кучера: все равно, дескать, ваша скотина погибнет, так пусть лучше достанется мне, вашему служащему, чем посторонним мужикам. Надо заметить, что кучер этот отмечался чрезвычайной глупостью и ленью. Однако он быстро сообразил свою выгоду и придумал столь мудрую комбинацию, впору любому комбеду
[308].
Забегая вперед, я должен сказать, что подобное же фальшивое удостоверение от меня потребовали и сами мужики села Кораблина, занявшие мою усадьбу, но уже не через случайного посланца, а через Комиссариат города Петербурга: озабоченные своей судьбой в случае неуспеха революции, они прислали ко мне это требование, чтобы я удостоверил, что я сам разрешил им занять бесплатно все мое имение. Комиссариат города Петербурга вполне серьезно требовал от меня такую подписку. Конечно, я ее не дал.
Но возвращаюсь к московским событиям. Жену мою очень опечалило известие о потере Кораблина. Но я отнесся спокойно, будучи уверен, что подобное бесправие не может долго продолжаться. Воспитанный в юридических понятиях права, я не мог допустить мысли, чтобы великое государство, наконец, культурная Европа могли примириться с таким диким варварством. И как к выступлениям Ленина с балкона Кшесинской
[309] в Петербурге, так и к этому насильственному занятию чужих имений я относился несерьезно, как к чему-то чрезвычайно вздорному. Я верил, что все это временное, проходящее, и притом скоро проходящее.
И в таком заблуждении пребывал не я один.
А в то время кое-что еще можно было спасти и ликвидировать: были некоторые денежные сбережения, была тантьема от Ленского товарищества. Самое простое было бы купить доллары и уехать с семьей за границу. Нет, все верилось в Россию, не хотелось и думать о таком вероломстве во время великой войны. Мне даже предлагал знакомый банкир купить у него японские йены почти al pari
[310]. Но по своему патриотическому легкомыслию я предпочел русские ценности. Правда, я не был столь легкомыслен, чтобы покупать заем свободы. Но я купил краткосрочные обязательства Государственного казначейства и закладные листы Московского городского кредитного общества.
В Финляндии мне также ничего не удалось купить, ни имения, ни валюты. Помню эту свою поездку в Финляндию. Большевистская революция была уже в полном разгаре не только в России, она перекинулась и в Финляндию. На станции Териоки также засела какая-то банда, которая претендовала на власть. И действительно, на некоторое время финская власть стушевалась, пока ее не восстановил генерал Маннергейм
[311] при помощи немецких штыков.
Вся привлекательность, весь уют, вся чистота Финляндии как-то померкли и потускнели. И тем не менее, лично на себе испытав революционные порядки в России и в Финляндии, я могу засвидетельствовать, что ни разу, ни на один момент Финляндия не опускалась до такой низости и хамства, как большевистский СССР.
Еще на станции Петербург к нам во второй класс вагона ввалился красный товарищ солдат и развалился на диване. Поезд тронулся, и вошел кондуктор проверять билеты. У солдата, конечно, билета не оказалось, ибо краса и гордость революции считала своей привилегией ездить без билетов. Кондуктор очень вежливо, но настойчиво выпроводил солдата из вагона второго класса. Я поневоле любовался этим добросовестным финским кондуктором, ибо совсем недавно на перегоне Петербург – Царское Село был свидетелем другой сцены: там товарищи солдаты так же заняли целый диван в первом классе. Многие пассажиры, в том числе и несколько дам, стояли за неимением места. Когда вошел обер-кондуктор проверять билеты, я потребовал, чтобы он проверил билеты у солдат. Кондуктор сконфуженно и как-то съежившись ответил: «Помилуйте, сами знаете, какое теперь время!»
Солдаты услышали наш разговор и с наглостью начали кричать: «Довольно вы пили нашей крови! Ну да скоро с вами покончим!»
Две наглядные картинки революционных порядков в России и в Финляндии.
По дороге до Териок меня два раза обыскивали. Но как? Входили два-три каких-то субъекта, по-видимому, рабочие, вежливо просили встать и быстро поверх шубы проводили рукой. Оказалось, они смотрят, нет ли со мной оружия. А на углу Невского и Литейного моего сына, ехавшего на извозчике, остановили и сняли с него шубу, но сразу опешили, ибо перед ними оказался матрос в форме; поспешили бросить ему назад его шубу.
Помню еще, что я не запасся предварительным разрешением на поездку в Финляндию. И тем не менее финны дали мне возможность ехать дальше, но лишь задержали до моего обратного возвращения мой русский паспорт на станции Белоостров.
Между тем для моих ежедневных поездок из Царского, где я жил, в Петербург, где я служил, потребовалась целая процедура для разрешения такого моего ужасного деяния. Этим делом в Царском Селе заведовал лакей из Царского дворца, который не потрудился даже переменить на себе холуйскую ливрею. Понятно, что и обращение с публикой было соответствующее – холуйское.
