И еще одно замечательное обстоятельство: мы ездили из Петербурга в Финляндию поесть хлеба. И это уже давно тянулось. В то время как в Петербурге мы стояли в хвосте
[312] за своей несчастной ¼ фунта ржаного хлеба, отвратительного, серого, сорного, с мякиной, Финляндия ела белый хлеб, подавала хлеб к обеду, что давно уже вывелось в России. Мало того, в Териоках в простой хижине какого-то комиссионера меня снабдили несколькими лепешками из хорошей муки – кто не помнит, сколько дали бы в то время за такую лепешку в Петербурге, где мы набрасывались даже на картофель, на пряники, на пшено, лишь бы найти что-либо мучное, которого требовал организм.
После большевистской национализации банков даже и обесцененные бумаги и деньги нелегко было получить и выцарапать из банка: в Петербурге, например, мне едва удалось получить какие-то четыреста рублей. В Москве было несколько свободнее, ибо Ленин в то время находился еще в Петербурге. В Москве еще сохранилось некоторое уважение к званию члена Государственной думы, и мне удалось получить из Государственного банка несколько десятков тысяч рублей краткосрочных обязательств Государственного казначейства. Однако для этой процедуры потребовалось несколько дней путешествий в банки целой семьей, так как на одно лицо единовременно выдавалось что-то около двух тысяч рублей.
Как все это глупо и нагло!
Земельный вопрос
Земельный вопрос был разрешен русской революцией блестяще: помещичьего хозяйства совсем не осталось в стране, вся земля перешла в руки трудящихся, в их руки перешли и орудия производства, и скот, и инвентарь, и даже такие предметы, которые не имеют никакого отношения к земле, например, экипажи, мебель, рояли, одежда, белье и пр.
Когда я обратился к народному комиссару земледелия, бывшему нашему служащему Рязанского губернского земства, любимцу губернатора князя Оболенского господину Середе с вопросом, на основании какого закона граждане Российской социалистической республики завладели моей домашней обстановкой в моем имении, экипажами, мебелью, бельем и пр., то социалистический министр должен был согласиться, что такого закона не существует, и сказал мне, чтобы я подал ему прошение. С этим прошением и своей резолюцией народный комиссар направил меня к делопроизводителю. Однако этот последний не согласился с резолюцией своего министра и предложил мне доставить приговор крестьян, захвативших мое имение, что моя обстановка, белье, одежда им не нужны.
На мой вопрос, на основании какого закона он требует от меня этот приговор вопреки резолюции своего министра, социалистический делопроизводитель высокомерно заявил, что в социалистической республике начальства не существует, а просто «товарищ Середа» ошибается в своей резолюции; что писаный закон не может предусмотреть всех казусов жизни, ибо мои домашние вещи могут понадобиться крестьянам для школы, для приюта, богадельни и пр.
– Ведь вот понадобился же нам этот особняк Рябушинского
[313] со всей его обстановкой, с коврами и зеркалами, – закончил свое умозаключение товарищ делопроизводитель, обводя кругом своей десницей.
После такого аргумента я уже счел излишним возвращаться к товарищу Середе, который принимал меня в кабинете Рябушинского за его письменным столом и в его креслах. Что мог он возразить против такой убийственной логики фактов?
Я рассказываю здесь не анекдот, а сущую правду, и это может подтвердить член Государственного совета А. Д. Шумахер
[314], который был одновременно со мной у Середы.
Я предпочел поэтому написать заявление тем «трудящимся», которые сидели в моем кабинете за моим письменным столом и на моих креслах в моем имении, что по завершении беспорядков в стране я взыщу с них убытки, если моя движимость будет расхищена или испорчена.
В ответ я получил письмо от крестьян, что теперь народное право, долой помещиков и т. д., вся абракадабра до конца. Вслед за этим меня известили мои друзья, также из числа крестьян, но только не сидевших в моем кабинете на моих креслах, что во избежание всяких недоразумений трудящиеся граждане, сидевшие в моем кабинете, продали все мое имущество в имении моем с молотка. Племенную скотину, в том числе и дойных коров для сокрытия всякой исковой возможности зарезали, посолили и съели, как бы вознаграждая этой пролитой кровью ту кровь, которую когда-то якобы у них пил.
Могу поклясться, что в этом я неповинен даже иносказательно. Если же говорить не о питье крови, а просто о порче крови, то, наоборот, трудящиеся граждане много мне ее испортили, когда травили мой хлеб и мои луга; когда лезли в мой сад и ломали там вместе с ягодами и фруктами не только ветки, но и деревья; когда для топки растаскивали мои заборы; когда рубили мою рощу, воровали снопы и копны с поля. Обычная деревенская картина – кто ее не знает?
Но таких очевидцев, которые удостоверили бы кровопийство русских помещиков и сельских хозяев, не найдется и не может найтись, ибо по существу это ложь, злостная клевета: в России никогда не было ни одного производства менее выгодного, нежели сельское хозяйство. Сельские хозяева были париями русской экономической политики, они несли свой каторжный труд из любви к делу и довольствовались малым, какими-нибудь тремя-четырьмя процентами на затраченный капитал, т. е. таким процентом, о котором другие предприниматели не стали бы и слушать, раз рента, простое обрезание купонов, приносила больший процент.
Русская революция обрушилась главным образом на них по двум причинам: во-первых, они были беззащитны, ибо помещичьи хозяйства были разбросаны по необъятной стране как оазисы и не были организованы ни для какой защиты. Во-вторых, помещичьей землей всегда играли все политические партии как оселком, для улавливания в эти союзы крестьян, среди которых всегда ходили слухи и обещания каких-то легендарных генералов с царскими грамотами о черном переделе. Черный передел жил в фантазиях русского мужика, однако в очень своеобразной форме, в пределах своей деревни: черному переделу подлежит лишь помещичья (не крестьянская) земля, и в переделе участвуют лишь крестьяне ближайших деревень, столько бы им ни пришлось на душу, такое уж их счастье!
При этом упускалось из виду, что помещичьи имения в России были главными проводниками культуры среди населения, и не только земледельческой культуры, но и культуры вообще. Стоит только вспомнить земские учреждения, мировой суд, агрономию. Разве вся эта земская сфера не опиралась на помещичьи хозяйства? Земская деятельность была проникнута гуманностью и альтруизмом, ибо сами помещики весьма мало пользовались всеми этими земскими учреждениями, всецело предоставленными в пользование крестьян – школы, больницы, агрономы и пр. Между тем земское обложение падало на всех равномерно. А крестьянская реформа императора-освободителя? Кто ее подготовил, кто был призван в комитеты? За пятьдесят лет бывшая крепостная Россия стала неузнаваемой, перешла к свободному труду, стала грамотной, подсудной выборному суду, пользующейся самоуправлением.
