Когда стало известным, что Кокошкин приехал в Екатеринодар, я послал к нему с визитом моего помощника, во-первых, чтобы выйти из неловкого положения двойственности крымского представительства на Кубани и, во-вторых, в интересах моего помощника, которому я посоветовал просить нового представителя оставить его у себя.
Впоследствии оказалось, что Кокошкин, московский адвокат, прекраснейшей души человек, очень простой и очень прямой.
Но при этом обнаружилось все великолепие четы Гор-х: они решили, что моя песня спета, что со мной теперь не стоит церемониться и что их благополучие теперь в Кокошкине. К тому же, раздраженный приставаниями их о крымских миллионах, я решительно заявил, чтобы они эти мысли выкинули из головы. Это было последней каплей, и Гор-ы начали вымещать неудачу своих рухнувших планов на без того уже несчастных Серафиме Константиновне и ребенке, совершенно ни в чем не повинном, ибо Мусе было всего лишь пять лет и она приехала туда, куда ее привезли.
Мой помощник понимал свои обязанности очень своеобразно: ставил самовар, топил печи, подчас готовил обед. Каждое утро он считал себя обязанным часа два ходить по учреждениям, причем жена его, чрезвычайно ревнивая женщина, ждала его на улице. Выходив свои часы, они отправлялись обедать, считая, что трудовой день окончен.
Высмотрев одну пустую сторожку около Соборной церкви, мне удалось ее реквизировать, и нам все завидовали, настолько там было уютно и хорошо.
В это время в Екатеринодаре свирепствовал сыпной тиф. Мы жили около собора, куда ежедневно шли похоронные процессии, но флигель был так изолирован, что опасность заразы была очень малая. В это время на квартире у Серафимы Константиновны заболел тифом ее хозяин, а затем и хозяйка. Конечно, я немедленно перевел ее с Мусей в мою комнату, хотя это меня очень стесняло. Этот переезд окончательно взбесил Гор-х, и они на словах собрались уехать, что, конечно, развязало бы мне руки. С сестрой своей они перестали разговаривать, как будто они были здесь хозяевами, а мы какими-то чужими, непрошеными гостями.
К этому времени подоспели еще и новые обстоятельства: в Екатеринодаре оказалось сразу три представителя крымского правительства по продовольствию – я, затем бывший министр Кабинета Керенского господин Юренев
[357] и некто Котович со специальными поручениями от крымской продовольственной управы. Четвертым был еще и мой помощник. Сочетание получалось курьезное: четыре представителя по продовольствию, и ни одного пуда зерна для Крыма.
Чтобы как-нибудь выйти из этого глупого положения, мы решили образовать коллегию, где я был назначен казначеем, ибо деньги-то 5 миллионов рублей были у меня, в моем распоряжении; Котович принял на себя заботы о розыске зерна, а Юренев – дипломатическую часть переговоров с правительством. Помощника своего я втиснул секретарем коллегии, причем оказалось, что он не умеет связать двух слов, и журналы пришлось составлять мне самому. Хорошо, что наша коллегия скоро распалась: на третьем заседании выяснилось, что крымское правительство пало и выехало за границу, а Крым занят большевиками. Появились беженцы из Крыма, которые сообщали противоречивые известия. Случайно встретил инженера С. Н. Чаева
[358], который дал точную информацию, что Богданов остался и на днях будет в Екатеринодаре.
Бежал из Ялты брат Серафимы Константиновны полковник Пискорский
[359] с дочерью; остановиться совершенно негде, пришлось поместиться на полу в комнате Гор-х.
Тем временем последние все наглели и начали прямо неприлично себя вести. Я решил им объявить, что помощь их мне больше не нужна: он окрысился как волк и озлобился еще больше.
Случилось полковнику Пискорскому заболеть на своем ложе на полу. Серафима Константиновна, его родная сестра, пошла помочь ему и дать лекарство. В это время возвращается Гор-в и дерзко заявляет, что он выгонит ее в шею, если она еще раз посмеет войти в их комнату. Серафима Константиновна со слезами удалилась. Узнав об этом, я вышел из себя и назвал его негодяем. И, к моему ужасу, я услышал в ответ такие ругательства, каких не слышал ни от кого во всю мою жизнь. Полковник Пискорский, больной, встал и ушел из дома неизвестно куда, пока не приютился в какой-то дворницкой.
Я понял, как опасно приближать к себе хамов. При встрече с Серафимой Константиновной на улице он вслух ее ругал и харкал прямо ей в ноги; сестра требовала отдать ей последнюю кофту и рубашку. Словом, жизнь в Екатеринодаре они нам отравили. С чисто еврейской пронырливостью они сумели втереться в доверие к церковному старосте собора, совершенно, впрочем, глупому человеку, и тот потребовал, чтобы я освободил сторожку.
С великой радостью уехали, наконец, 15 мая мы в Анапу.
Н. Н. Богданов будет всегда памятен мне своим благородством, добротой и мягкостью характера. Такие люди очень редки. Я могу указать в своей жизни лишь А. С. Ермолова и князя Н. С. Волконского – также людей великой души и благородства. В моих воспоминаниях Н. Н. Богданов занимает место рядом с этими ныне уже покойниками. Как просто и как естественно оказывали они добро, как будто иначе и быть не может, как будто это самая обыденная вещь, за которую не стоит и благодарить.
Вопреки постановлениям крымского правительства по устранению меня и замене сначала Кокошкиным, затем Юреневым, Богданов, наоборот, остановил свой выбор на мне по ликвидации дел крымского правительства, отстранив всех остальных, не исключая и своих товарищей по Кабинету, господ Винберга
[360] и Обнинского. Он поручил мне удовлетворить содержанием за три месяца всех чиновников, эвакуированных из Крыма, обратив на этот предмет те 5 миллионов рублей, которые были в моем распоряжении на покупку зерна. Затем поручил мне принять отчеты от других крымских уполномоченных по их дежурным расходам и выдачам. Наконец, войти в соглашение с инженером Чаевым по вопросу обороны Крыма, и предоставил мне право отпустить на ликвидацию этого дела до 2 миллионов рублей.
В первые дни выдачи эвакуационного пособия Богданов сам принимал участие в этой операции, и надо было видеть, какие толпы ходили за ним и ловили его на улице, надеясь получить от него побольше. Особенно усердствовали попы, возвращавшиеся по нескольку раз и изобретавшие все новые и новые поводы получки. Богданов несколько раз приезжал в Екатеринодар, и каждый раз его ждали толпы народа. Наш тихий церковный флигелек осаждали вереницы эвакуированных, и их положительно негде было приютить, они должны были стоять на улице и ждать очереди, сидя на крылечке, в то время как канцелярию мою занимала чета Гор-х, даром, без всякого на то права. Мою скромную комнату посетили тогда и генералы, и адмиралы, терпеливо ожидавшие очереди получить пособие.
