К утру все пароходы ушли, кроме «Крыма». Но на «Крым» нас не пускали ни под каким видом, как я ни хлопотал. Утром с «Крыма» показался полковник З. и остановился с нами на два слова по дороге в город за хлебом. В этот день хлеб в городе продавался только офицерским чинам, и если бы полковник З. не уступил нам из своего пая полхлеба, то нам пришлось бы очень плохо без еды: следующие три дня нас только и выручали этот хлеб и сало, захваченное мною на дорогу из Комитета.
В душе поднималось чувство протеста и негодования: как конница, военная сила, которая призвана защищать и охранять население от неприятеля, сама первая удирает с поля битвы, оставляя без всякой помощи беззащитное, безоружное население! Конница эта, грозная сила, снабженная оружием, пушками, бронированными автомобилями, удирает как заяц и, пользуясь нашей беззащитностью, отнимает у нас предоставленный нам пароход только потому, что сила на ее стороне.
Положение наше становилось все тревожнее: все эти уверения, что за нами придут еще какие-то пароходы, что они уже идут, казались баснями, успокаивающими, усыпляющими нашу тревогу. В таком же положении, как мы, остались на молу и Челищев
[381] с большой семьей, и братья-двойники Чебышевы-Дмитриевы, и много других. Было тревожно на душе и до горечи обидно: так вот к чему привел меня Комитет содействия Русской армии генерала Врангеля: с одной стороны, генерал Барбович, представитель этой армии, отбивший у нас пароход, назначенный для нашей эвакуации; с другой – товарищи сослуживцы, проскочившие какими-то неведомыми путями на иностранный пароход и бросившие меня на молу со всем казенным имуществом. Впрочем, наш казначей забрал с собой все казенные деньги – куда девалась вся их заботливость об этом имуществе, о судьбе Комитета, о его средствах, все их слова и уверения, чтобы Комитет держался дружно? Если бы предвидеть такое вероломство, то лучше бы остаться в Крыму, заблаговременно выехав из Ялты в другое место, как сделал Собинов, переехавший в Балаклаву.
Тяжелые мысли, тяжелые ожидания, тяжелая ночь. Не дай Бог переживать такие минуты!
Около полудня вдруг пронесся слух и пронизал всех каким-то электрическим током: идет пароход! Все ближе. Можно уже различить, что это «Константин». Еще минуты тревожного ожидания, не переполнен ли этот пароход? Наконец, «Константин» подходит. Нет, он совершенно свободен, и на борту у него французская стража – сенегальцы. Трудно передать то чувство облегчения, радости и сознания, что опасность миновала, которое принес с собой этот пароход.
Добряк и толстяк полковник Лисунов, помощник коменданта города Ялты, проходит среди рядов взволнованной публики и успокаивает всех, что ни один человек не будет оставлен на молу, что пароход не двинется, пока все не будут на него посажены. Слезы радости невольно выступают на глазах. Осеняешь себя крестом с глубоким благоговением.
Идут часы. День уже клонится к концу, на дворе уже вечер, а посадка все продолжается, и народу на молу все еще много, как будто и не убавляется. И все идут какие-то военные части; больные и раненые из лазаретов, кадеты из корпусов, таможенные чины, комендатура и т. д. Опять военные впереди гражданских. Убийственная сила привычки, как в очередях за хлебом, так и покидая поля сражения.
На мол въезжают все новые и новые партии бронированных автомобилей, новеньких, с иголочки. Автомобили становятся в ряд у самого моря, как бы в ожидании новых хозяев. А вдали уже слышится какой-то гул: может быть, это конница Барбовича? Насколько в ней сохранилась дисциплина и не сбросит ли она всех нас в море, если ей понадобится еще и этот пароход «Константин»? А толпа перед пароходом все не редеет и плотным кольцом не пропускает никого. На пароходе виднеются уже наиболее юркие и расторопные: вот городской голова Иванов, вот генерал Петров с семьей, да еще с какой!
Эвакуация нашего парохода попала в грубые руки местной комендатуры. Эти дикобразы вообразили себя боевыми героями, а нас всех подвластными пленными. Особенно отличались своей грубостью господа ротмистры. Эти герои тыла забыли, как за канцелярскими столами они скрывались от боя на фронте, они забыли, что вся эта эвакуация сама по себе позорна для военных, не оказавшихся на высоте положения и сдавших даже столь неприступную крепость, как Крым. Они изощряли свою грубость и жестокость над беззащитными жителями, попавшими в эту крымскую ловушку. Они кричали на публику, боязливо жавшуюся к мосткам, и поминутно поднимали трап, грозя совершенно прекратить посадку на пароход, сами, между прочим, находились уже на борту в полной безопасности. Этим они лишь усиливали панику среди мирных жителей, испуганных перспективой близкой встречи с большевиками. Они не позволяли брать с собой багаж – последние жалкие остатки имущества несчастных беженцев, а впоследствии оказалось, что трюм пуст, и что пароход не может выйти в море из опасности перевернуться вверх килем. И вот трюм нагружают невыделанными овечьими шкурами, брошенными на берегу, между тем как там же, на молу остаются в пользу большевиков драгоценные грузы готового белья, материи и чемоданы отдельных пассажиров.
Я сам еле-еле попал на трап, несмотря на свое звание товарища председателя Комитета содействия русской армии, и то лишь благодаря заступничеству городского головы Иванова, держа лишь ручной багаж. Я думал, что вещи наши на молу пропадут и мы выедем совсем нищими. В те тревожные минуты о багаже очень мало думалось. Но мальчики-носильщики как-то проскользнули на пароход, разыскали нас и взялись за 80 000 рублей втащить наши вещи. И втащили, ухитряясь как-то лавировать между сплошной стеной обезумевшей от страха толпы.
– Нет ли у вас взаймы? – обратился я к Н. С. Мальцову
[382], стоявшему неподалеку от меня. – Мне не хватает заплатить носильщикам.
– Вам сколько нужно?
– Да тысяч сто!
– Пожалуйста. – И эти сто тысяч передаются, как раньше ссужался один рубль.
Одна доставка вещей на пароход мне стоила около двухсот тысяч рублей. В то время сумма эта все же казалась чрезмерной, жалованья-то я получал ведь всего 90 000 рублей в месяц. Потом мы уже начали привыкать к новым деньгам за границей, где врангелевские деньги расценивались, например, в Греции – по полдрахмы, т. е. 19 копеек за 10 000 рублей. Турецкие торговцы на фелюгах, постоянно окружавшие наш пароход в Константинополе (кардаши), не без шика завертывали халву в тысячные врангелевские билеты-колокольчики и подавали сверток на палубу, подчеркивая тем ничтожность русских денег. Они их и не брали.
Наконец погрузка «Константина» окончена. Поздно вечером мы готовимся отойти на рейд и там ожидать событий. По пароходу в это время проносится весть, что кочегары и команда потихоньку убегают с парохода и что их осталась только половина. Отдают распоряжение к каждому кочегару приставить по одному сенегальцу и по одному юнкеру.
