Снимаемся с якоря уже в темноте. Располагаемся на палубе под открытым небом прямо на полу. Ротмистр требует из публики рабочих в трюм рассортировать багаж. Замечу здесь, что с самого нашего вступления на трап парохода всякие общественные различия сразу утратились, мы все превратились в безличных беженцев, над которыми мудрили и мудрствовали господа ротмистры из комендатуры. Нелепо, например, было требовать, чтобы мы спускались в трюм перетаскивать тюки багажа, в то время как палуба была запружена здоровенными молодыми солдатами.
Спускаюсь в трюм и все время тревожусь, чтобы на пароходе не сделали нападения из конницы Барбовича. В трюме работы никакой нет, багажа очень мало, и он уже разобран по местам. Какой-то молодой офицер с фронта рассказывает окружающим подробности отступления с Крым ского перешейка. Подробности изумительные. Оказывается, красная конница Буденного
[383] перешла по морю яко по суху, ибо Сиваш
[384] действительно был сух. Бывали такие явления, что ветер отгонял всю воду Сиваша от берега к морю. Это совпало как раз с морозами, которые сковали вязкое дно Сиваша и дали возможность Буденному пройти в тыл наших войск на перешейке, не замочив ноги. Неожиданное появление Красной конницы в тылу произвело смятение и панику в наших войсках, и «неприступный Крым» был сдан в течение нескольких дней.
– Какое же мы дерьмо! – сказал мне С. Н. Чаев, встретившись со мной на пароходе.
Я промолчал. Если такие явления на Сиваше бывают, то их надо было предвидеть. Где же пресловутая неприступность Крыма? И почему за два дня, ровно за два дня до эвакуации официальное сообщение гласило, что враг откинут, прижат к морю и все обстоит благополучно?
Когда мы выходили на рейд, он светился уже огнями ранее вышедших судов. А навстречу нам в Ялту шел еще пароход «Русь» за оставшимися беженцами, так что уехали все, кто хотел; и все тревоги и вся паника, которые мы пережили перед пароходом «Константин», была напрасной. Наш пароход, однако, на рейде не остановился, а проследовал прямо в Константинополь. Погода была свежая. Качало. Я весь день пролежал без движения и без жизни.
2 ноября. Константинополь
Рано утром 2 ноября, через полтора суток, мы пришли в Константинополь. Все пережитые тревоги улеглись, как и качка. Можно было спокойно любоваться видами Босфора, Ильдиз-Киоска
[385], Святой Софии
[386], Золотого Рога
[387], Стамбула. На нашем пароходе оказался князь Путятин
[388], вице-адмирал, человек бывалый и знакомый с Константинополем. Он давал объяснения окружавшей нас дивной панорамы. Действительно, картина оригинальная и невиданная. И тем не менее посетить эти места меня нисколько не прельщало, как ранее, так и теперь. Да и настроение было несоответствующее: с нетерпением ожидали, что вот-вот нас высадят где-либо на островах или в Сан-Стефано.
Но дни проходили, а мы все стояли на одном месте, на рейде в гавани Мода на Мраморном море. На наше счастье, погода все время стояла тихая и теплая и никакой качки не было. Понемногу наладилось продовольствие, но первые три дня нам пришлось поголодать, ибо, кроме кипятка, на пароходе ничего нельзя было достать. Около парохода с утра до ночи причаливали лодки кардашей с белым хлебом, сардинами и разными турецкими сластями. Но цены были очень высокие, к которым мы еще не привыкли, и мысль невольно возвращалась к крымским ценам и к крымским деньгам. Мне пришлось купить у кардашей два белых хлеба за «катеньку», за сто царских рублей. В переводе на врангелевские деньги это стоило несколько десятков тысяч рублей. При всей казавшейся дороговизне мы все же платили в Ялте не дороже 500 рублей за фунт белого хлеба.
Раньше всего на пароходе наладилось кормление детей горячей похлебкой из мясных консервов, реже кашей из конденсированного молока. Горячее участие и большую опытность здесь проявил господин Кувака, который в Ялте казался таким никчемным. Дети, получавшие горячую пищу на пароходе, были обязаны исключительно ему, а не тем горлодерам, которые издевались над публикой при посадке, а затем прекомфортабельно расположились по отдельным каютам со своими домочадцами, бросив нас на палубе под дождем и ветром.
Наблюдая эту распущенную банду, начинаешь понимать, почему Врангель проиграл кампанию. Он не мог ее не проиграть, имея в своем распоряжении таких исполнителей. Не прошло и двух-трех дней со времени нашего бегства из Ялты, как военная молодежь начала устраивать на палубе концерты самых неприличных песен вроде: «Испорчен мой мотор».
Не говоря уже про тот диссонанс, который вносило это разухабистое пение в наше подавленное настроение, в ту грусть, которая, казалось бы, прежде всех должна была коснуться именно военных, бросивших поле сражения. Наш пароход был полон детей, которые должны были выслушивать эту оргию неприличных концертов. И лишь по нашему настоянию начальство прекратило это безобразие.
Постепенно ночи становились все холоднее, и Серафима Константиновна с Мусей, опять-таки при содействии все того же доброго Куваки, перебрались вниз, в каюту второго класса, на место семьи князя Щербатова, который выбрался со всей своей огромной семьей, прислугой и с огромным багажом в Константинополь, рассчитывая оттуда проехать в Сербию «пахать землю и разводить свиней».
На такой шаг, имея в кармане каких-нибудь 200 лир, а на руках Серафиму Константиновну с Мусей, я никак не мог решиться, хотя Серафима Константиновна очень этого добивалась.
Пришлось и мне позаботиться о более теплом ночлеге, о каком нечего было и думать, когда другие спали прямо на полу в коридоре или на лестнице на ступеньках, вставая при каждом проходившем.
Наш добрейший толстяк Лисунов предлагал мне каюту на кубрике, где были сложены матрасы. Но служитель предупредил, что эти матрасы кишат вшами, и я предпочел вернуться на палубу. Вероятно, по этой причине эти каюты на кубрике и были свободны. Более нахальные захватывали себе целые диваны, и какой-то прапорщик не стеснялся разваливаться на диване, тогда как седой полковник спал у него в ногах на полу. Наконец, нашел и я себе местечко в тепле, в кают-компании, на полу, в проходе к лестнице, причем всю ночь через меня шагали все, кому нужно было спуститься вниз, в клозет. Но сон брал свое, и я спал даже на этом проходе, подложив под себя бурку. Скверно было соседство одного полковника, старичка с фронта, который чесался не переставая и был обсыпан вшами, ловил их впотьмах наугад и который как раз оказался моим соседом на полу. Как ни сторонился и ни остерегался я этого вшивого соседа, сон не разбирает опасности, и, очевидно, старый полковник успел-таки наградить меня несколькими, которые так долго потом отравляли мне жизнь, вызвав болезнь кожи.
