Когда вспоминаешь теперь нашу жизнь на «Константине», то удивляешься выносливости и приспособляемости человека: вылежав ночь на своем логовище, идешь бывало к борту на палубе умываться, зачерпнув воду в чайниках прямо из моря; и дамы, и дети, все совершали так свой туалет. С тем же чайником идешь в очередь к крану за кипятком. Чаепитие где-нибудь в углу на лавочке, с салом, с сухим хлебом, на который жадно косятся те, кто не имеет даже сухого хлеба. Из-за этого сала я чуть не нарвался на скандал, когда какой-то солдат на палубе пожелал быть участником нашей скромной троицы, а умный ротмистр вполне одобрил это его желание: пусть каждый делится своими запасами. Интересно было бы знать, на сколько минут хватило бы тогда этих моих запасов, которыми мы втроем кормились три дня. Интересно было бы заглянуть в каюту коменданта, какие у него там были запасы?
Мы простояли на рейде Мраморного моря почти две недели, по 13 ноября, каждый день ожидая высадки на берег или отплытия в какую-либо другую страну, готовую нас принять. Но в том-то и беда, что такой страны не оказывалось. Отношение к нам англичан выразилось вполне определенно с самого момента ухода их военных судов из Крыма, тотчас после поражения армии Врангеля: англичане умыли руки в судьбе армии Врангеля, говоря, что они предупреждали не затевать этой крымской авантюры, их не послушали; сами в том виноваты, сами пусть и разбираются в последствиях своей ошибки.
Французы были явно ошеломлены этой катастрофой «неприступного Крыма», они настолько ее не ожидали, что несколько дней не могли наладить в Константинополе наше продовольствие, хотя пекарни, мука и консервы были у них готовы еще со времени великой войны; французские власти растерялись, когда с Босфора потянулась длинная флотилия крымских судов с армией и беженцами. Вероятно, со времени войны гавань Мода не видела такого количества судов, столпившихся целым городом с десятками тысяч голодного населения.
Во всяком случае, французы, идя до поры до времени на помощь продовольствием, никак не хотели высаживать русских беженцев на свою территорию и искали приют русским среди малых государств Балканского полуострова, в Сербии, Болгарии, Греции, Румынии, Турции. Но эти малые государства еще более были напуганы таким скоплением русских беженцев и также упирались.
Этим и объясняется наше долгое стояние в гавани Мода в Константинополе. От нечего делать на пароходе составлялись какие-то комитеты, какие-то списки желающих ехать в ту или иную страну. Собирались сходки, говорились речи, ссорились из-за продовольствия, из-за той милостыни, которую нам давали французы. А в промежутках пили чай и варили похлебку из консервов. Маленькой Мусе посчастливилось: ее полюбил помощник капитана парохода и приглашал ее покормить в его каюте мясом и сластями. Помня о своих детях в России, он ее ласкал и давал ей игрушки.
Наконец, 13 ноября – радостная весть: мы все, невзирая ни на какие списки, где некоторые выражали желание ехать в Париж, другие – в Лондон, а третьи – в Нью-Йорк, направляемся тотчас в Румынию, в Констанцу, где ждет нас ласковый прием королевы
[389].
Адмирал князь Путятин взыграл, как боевая лошадь при звуках трубы. Благодаря морганатическому браку своего племянника с одной из великих княжон
[390] он считал себя родней всему царствующему дому Романовых, а в том числе и родственником румынской королевы. Вероятно, по этому родству он и назначен был на этот рейс комендантом парохода «Константин», ибо генерал Глобачев
[391] со своей свитой ротмистров благополучно выкатился на берег Константинополя в чаянии каких-то теплых мест. Князь Путятин тотчас занял каюту первого класса, пригласил к себе в помощники графа Толстого
[392], бывшего петербургского вице-губернатора, и под этой обновленной командой мы двинулись в ту же ночь в Констанцу.
«Под сводами Констанцского собора»…
14 ноября мы уже в Констанце. Мы настолько уверены в радушном приеме, что заранее отправляем благодарственную телеграмму королеве
[393], благодаря ее лишь за гостеприимство румынского народа.
Однако мы стоим у пристани уже несколько часов, а нас что-то никто не встречает. Приезжал на моторе какой-то черномазый человек, оказавшийся мелким чиновником, и опять уехал. Никого. Наши вожди князь Путятин и граф Толстой не выдерживают и отправляются в город. Что они там делали и как их там встречали – неизвестно. Но вернулись они очень раскрасневшиеся, и Путятин прямо улегся спать. В чем же дело? Румынские власти, дескать, офратированы
[394] нашим «неожиданным» прибытием и ждут инструкций. Ждем мы их день, другой. Князь Путятин ежедневно съезжает на берег «по делу» и ежедневно возвращается смущенный и красный, как клюковка. Наконец румынские власти появляются: все обстоит великолепно; в первую очередь снимают с парохода женщин и детей, и для них уже готов летний отель на штранде
[395], сейчас пустой.
Среди радостных восклицаний слышится на пароходе и ропот: как же жен разлучат с мужьями? Мы на это не согласны. Князь успокаивает этих «парных». Между тем время не ждет, близко вечер, а высадки все нет. Наутро новая перемена. Пришло распоряжение из Бухареста: отправить всех в Тульчу
[396]. Где это Тульча? В гирлах
[397] Дуная, недалеко от Галаца
[398]. Но мы не желаем в Тульчу, мы хотим в Констанцу, в отель на штранде!
Пока мы волновались, а князь Путятин постепенно краснел на берегу, капитан парохода решил своей властью, что в Тульчу он не пойдет, ему не хватит угля на обратный рейс; в Тульче же грузиться нельзя, ибо пароход останавливается на рейде. К тому же в тех местах небезопасно и от большевиков из России.
